Челюсти пираньи. Владимир Гурвич

Пожатие у дяди Паши было весьма крепким.

      – Это для этой стрекозы я дядя Паша, – сказал он, – а вообще-то я Павел Иванович Яблоков. Как любил выражаться ее отец – человек с фруктовой фамилией.

      Человек с фруктовой фамилией сел рядом со мной за стол. Я поймал на себе его изучающий взгляд.

      – Ты не обижайся, что я тебя разглядываю, – сказал он, по-прежнему не отводя от меня взгляда, – я между прочим давно твердил, что нам нужен такой человек. Но Александр не хотел ничего слышать об этом, вот и поплатился. Ты правильно поступила, я одобряю, – обратился он к Ланиной. – И на Совете Директоров тебя поддержу. Что вы думаете обо всем, что тут случилось? – Этот вопрос был уже адресован мне.

      – Пока не знаю, я тут всего лишь второй день.

      – А вот мы уже тут не один год и тоже не знаем, – вздохнул он. – Святой человек погиб. Впрочем, потому и погиб, что святой. Я после завтрака хочу с вами переговорить.

      – С удовольствием.

      – Ты не возражаешь? – посмотрел Яблоков на Ланину.

      – Что вы, дядя Паша, я буду только рада, если вы станете помогать друг другу.

      Дальнейший разговор за завтраком касался в основном предстоящего заседания Совета Директоров. Я в нем благоразумно не участвовал, но старательно записывал в свою память всю информацию; никогда не знаешь, что может пригодиться.

      После завтрака Яблоков пригласил меня следовать за ним.

      – Ты не будешь возражать, если мы посидим с твоим советником в кабинете Александра? – спросил он у Ланиной.

      – Пожалуйста, – ответила она.

      Мы прошли в кабинет. Яблоков на несколько мгновений задержался на пороге, как бы не осмеливаясь его переступить.

      – Да, – грустно заметил он, – сколько раз я сюда входил к ее отцу. Сорок дней прошло со дня его гибели, а я все не могу поверить, что его нет, что он больше не сидит в этом кресле.

      Яблоков прошел в кабинет и сел в то кресло, где больше не сидел его бывший хозяин.

      – Садись сюда, поговорить с тобой хочу, – сказал он, показывая мне на другое кресло. – Ничего, что я на ты?

      – Нормально.

      – Тебе сколько лет?

      – Тридцать четыре.

      – А мне пятьдесят четыре. Мы с ним были ровесниками. По всей жизни мне бы погибнуть.

      – Почему так?

      – А потому что так справедливей. Что я из себя представляю? Да так, ничего особенного, таких пруд пруди. А таких как он раз два и обчелся. Ты понимаешь это?