Осиновый человек. Алиса Горислав

плауны, нитки ужовников, виноградистые гроздовники, кочедыжники, пузырники, скрытокучницы, костенцы, фегоптерисы, щитовники, многорядники, многоножки (нет, не членистоногие), орляки и сальвинии; белые каймой, розовые нутром сусаки, утопшие по берегам стрелолисты, ощетинившиеся ежи, тонкостанные костеры, похожие на ожерелье купены душистые, звёздочки гусиных луков, чашечки белокрыльников; розовые-красные-багряные-мясные гвоздики, пыльцеголовники, дремлики, венерины башмачки, пальчатокоренники, горицветы, горцы, борцы, воронцы, прострелы, пионы, астрагалы, эспарцеты, чины, герани; жёлтые калужницы, купальницы, чистяки, лютики, адонисы, свербиги, кубышки, очитки, родиолы, чистотелы, лапчатки, караганы, зверобои, солнцецветы, первоцветы; белые дремы, смолёвки, ветреницы, чесночницы, кувшинки, камнеломки, белозоры, дриады, таволги; синие мордовники и васильки – что она только ни собирала, проводя светлые дни на воздухе. А неизменно к концу лета мама разливала по стареньким, с переклеенными многократно наклейками и следами застаревшего клея, стеклянным банкам варенье, а Надя старательно подписывала по-детски кривым почерком: вот тут яблочное, там – смородиновое, а здесь – крыжовниковое. Через занавески пробивалось ещё тёплое солнце, играло бликами, но стоило отвлечься, как мама журила ласково.

      Зимой – хлебом и печью, потому что мама пекла пироги с яблоками из их скромного сада; Надя помнила, как заходила в дом с мороза, и тепло обволакивало одеялом – она стаскивала валенки и бежала, шлёпая влажными носками, греться, а после – и пить, сдувая вьющийся пар, горячий чай с вареньем на маленькой кухоньке, где едва умещался тяжёлый стол, вечно накрытый одной и той же клеёнкой в мелкий цветочек, выгоревшей на солнце. Надя любила сидеть за этим столом, особенно по утрам, когда солнце пробивалось через занавески и играло бликами на стенке старого буфета. Она помнила, как мама наливала чай из самовара, папа резал хлеб, а бабушка мазала на него варенье. Они пили и ели молча, но это было хорошее молчание.

      А потом, когда совсем темнело, Надя возвращалась в свою комнату – крохотную, но зато с окном, выходящим в сад; и летом его, закрытое сеткой, оставляла открытым, слушая стрёкот кузнечиков, пение лягушек и лай собак. На стенах висели детские рисунки, на подоконнике стояли горшки с зелёной рассадой, которую Надя старательно поливала, а на столе – тетради с желтоватыми страницами и учебники, скрипуче белые, новые.

      И, конечно, яблони. Те самые яблони, пусть невысокие, пусть с крючковатыми, как старушечьи пальцы от прядения длиной в жизнь, и весной их ветви покрывались бело-розовым цветом, и Надя стояла под ними, запрокинув голову, чувствуя, как лепестки порой падали ей на лицо, ласковые, точно шёлк. В детстве она любила забираться на деревья, чтобы сорвать самое спелое яблоко, едва удерживающееся из последних сил на шаткой ножке, и сидела там, и кора царапала ладони, и ветер качал ветви, будто убаюкивая её, и было хорошо.

      Сейчас, сидя в трясущейся и гудящей электричке, мчащейся мимо лесов и разбитых