Черная рукопись. Илья Юдачёв

я публикую их в порядке, который считаю логически верным.

      ***

      …опять уснул с пламенеющей во рту папиросой. Конечно же, в какой-то момент она упала.

      – Милый, ты уронил. Подними, или ковер загорится.

      Замечание лежащей рядом Веры вытащило меня из потока мутных образов, ткущих какой-то очередной недобрый сон. Жаль, что я не властен запретить своим телу и разуму уставать, иначе ни за что на свете не смеживал бы веки надолго.

      Под ними – тьма.

      А под тьмою нечто худшее.

      Я наклонился и поднял папиросу, после чего вернул ее в полость рта. Вдохнул и на некоторое время оставил внутри обжигающий дым, после чего выпустил его через ноздри.

      – Почему он никак не съедет? – спросила Вера. – Втроем так тесно.

      – Я уже говорил почему. Говорил не один раз.

      – Ошибаешься, милый. Ты ни разу не ответил на этот вопрос.

      Я очень люблю Веру, и знаю, что чувство это взаимно. И нет во мне желания более сильного, чем сделать нашу с ней жизнь безоблачной, комфортной и свободной от разного рода бытовых неудобств. Но по соображениям дружбы, а также ввиду элементарного сострадания, я не могу попросить его съехать с квартиры.

      Кроме того, есть и еще одна, самая важная причина, по которой он здесь. Я очень хотел озвучить ее Вере снова, но, к сожалению, из-за травматического невроза, которым страдаю, запамятовал и не смог осуществить желаемого. Вместо этого я опять напомнил Вере, что уже давал ей исчерпывающие объяснения, а она по-прежнему это отрицала.

      – Раз уж ты их давал, чего стоит сделать это вновь? – вопрошала она, ласково гладя меня по голове. При этом от нее веяло свежестью и чистотой. Похоже, незадолго до того, как улечься, она приняла ванну.

      Верины волосы до сих пор были слегка мокрыми.

      – Пойду, пожелаю ему спокойной ночи, – сказал я.

      – Зачем? – поинтересовалась Вера. – Ведь он никогда не спит…

      …при виде его всегда ужасаюсь, а ведь столько времени прошло.

      Просто никак не привыкну.

      Я обнаружил его в слабо освещенной кухне, водрузившим туловище на стул. Когда я вошел, он вперил в меня большие, вечно смеющиеся глаза. И улыбнулся своей широченной беззубо-алой улыбкой. Меня пугают эти глаза и эта улыбка: слишком уж невыносимо контрастируют приведенные черты лица с тем, что он собою являет.

      А являет он собою одетое в военный китель туловище без левой руки и обеих ног, которым, двигаемая гибкой шеей, управляет голова в шапке-ушанке.

      – Командир! – возрадовался он.

      – Хватит меня так называть. Я был командиром, но давно перестал.

      – Хм, – наигранно задумался он, в театральном жесте потерев правой рукой – единственной уцелевшей конечностью – свой подбородок, – тогда почему я не перестал быть солдатом? Как случилось, что меня никак не отпустит это звание?

      – Трудная задача – перестать быть солдатом, когда тебя зовут Солдат.

      – Можно верить, будто форма определяет содержание, как ты, а можно капнуть глубже, что делаю я, – ерничал калека, в намекающем на что-то прищуре сузив глаза. – Мне вот кажется, будто меня в моем звании удерживает не навязанное однажды имя, а некая неизъяснимая миссия. Тайная цель, которая другими пока не постигнута.

      От околофилосовских бредней сходящего с ума Солдата, у меня всегда обостряется мигрень. А иногда – и меня беспокоит это гораздо существенней боли – я чувствую, что сквозь эту мигрень будто нащупываю и постигаю глубинный смысл туманных речей моего увечного сослуживца.

      Так случилось и в этот раз, поэтому я решил прервать беседу и не задерживаться более на кухне.

      – Вообще-то я пришел пожелать спокойной ночи.

      – Но зачем? Ведь я никогда не сплю.

      – До завтра.

      Я развернулся и сделал шаг в сторону коридора, как вдруг Солдат вновь ко мне обратился:

      – Эй, командир!

      У меня не было желания оглядываться, ведь я догадался, зачем добивается моего внимания Солдат. Но почему-то все же обратил свое лицо в его сторону.

      Вытянувшись в струнку и, в знак воинского приветствия, прислонив правую ладонь к головному убору, Солдат улыбался во всю ширину своего огромного беззубого рта и спрашивал, вглядываясь в мои глаза своими – темными и насквозь прожигающими:

      – Ты помнишь, командир? Помнишь?

      Я помню. Вроде бы помню всё.

      Высасывающий надежду холод. Белоснежную чистоту накрытых зимой и войной северных просторов. Сцену, на которую намекал Солдат, и ужасающую меня тем сильнее, чем отчетливей я осознаю идеальную однородность белизны, на фоне которой она происходила, пачкая густым и красным. Я вроде бы помню, как в последний раз видел Солдата… или кого-то другого… другим.

      Я ушел, не проронив более ни слова и решив не засыпать.

      Не получилось. Поэтому ночью мне