Семь жизней одного меня. Геннадий Вениаминович Кумохин

только приехала машина с контейнером, в который загружались наши скромные пожитки, Инвалид с триумфом начал перетаскивать свое имущество.

      Потом, через много лет, во время поездки моей уже взрослой сестры в город своего детства, мы узнаем, чем завершилась эта операция. Как оказалось, в отличие от нас, Инвалид, кажется, даже не был очередником на получение жилья. Поэтому его переселение было расценено местной властью, как самоуправство, и он с милицией был выставлен из нашей бывшей квартиры, а в нее вселились очередники – семья моей бывшей одноклассницы Жени Рубцовой, которая уже много лет ютилась в убогом подвальчике на соседней улице. Ее отец – колченогий сапожник имел троих детей: Мусю, Петю и Женю.

      Моя подготовка к отъезду выглядела более простой, но тоже не лишенной некоторой доли авантюризма. С прошлой весны мне нравилась одноклассница Томочка Шпигель. Внешне моя симпатия проявлялась только в том, что я на уроках часто на нее поглядывал. Даже провожать ее со школы домой, идя следом за девочкой, мне как-то не приходило в голову. Возможно потому, что Шпигели жили недалеко от реки, то есть совсем в другом конце города.

      Накануне отъезда написал девочке записку, которую передал почему-то не ей, а другому своему однокласснику с просьбой вручить ее сразу после моего отъезда. Как сейчас помню содержание этой записки. В ней говорилось, что я пришлю письмо с объяснением своих чувств. Словом, тараканов в моей голове было тоже предостаточно. Письмо это я, конечно, не написал, потому что не вспоминал о существовании ни Томы, ни других своих одноклассников, едва только поезд дал прощальный гудок.

      Отправив все свои вещи товарным поездом, и, сделавшись, таким образом, совершенно бездомными, мы еще пару раз ночевали у приятелей мамы и только потом отправились в дорогу сами.

      И вот, мы едем на поезде в купе, и в последний раз я смотрю, как за окном разгорается пожар осенних лесов. Было начало октября 1962 года. Осень в Мукачево еще не начиналась, а здесь, в горах она была, что называется, в самом разгаре.

      Как завороженные мы следили за тем, как леса, еще зеленые в долине, по мере подъема к перевалу вдруг загорались холодным огнем кроваво-красных рябин и кленов, желтели листвой буков и грабов и остужались темной зеленью высокогорных хвойных лесов.

      Два паровозика в начале и в конце нашего состава, натужно дымя, тащили нас через перевал в новую, еще неизведанную жизнь.

      Я тогда даже не догадывался, что на самом деле они увозят меня из детства.

      Юность

      К моей юности

      Только надо ль жалеть эту нервную блажь,

      Этот стон, эту песнь, этот май?

      И ранимость, как горлинку с рук своих,

      Отвращение к пошлости до тошноты.

      И струною натянутой – только тронь,

      Предвкушение вечности, вечную новь?

      То, что прожито – прожито. Было – прошло.

      Память к прошлому классною черной доской.

      Кто-то маленький – маленький белым мелком

      Там рисует каракули … ни о чем.

      На