Палата № 6. Антон Чехов

популярное в южных губерниях дешевое вино.

      22

      Золотник – 4,27 г.

      23

      Пуд – 16,4 кг.

      24

      С. 54. «Грядет час, в онь же вси сущие во гробех услышат глас Сына Божия». – Ин. 5: 28.

      25

      Фут – русский фут равнялся ¹/₇ сажени (30,48 см).

      26

      Впервые: Северный вестник. 1889. № 11. С. 73–130.

      Прототипом Николая Степановича послужил, по всей видимости, профессор-медик Московского университета, основоположник московской школы гистологии Александр Иванович Бабухин (1827 или 1835–1891), лекции которого Чехов слушал студентом. Первоначальное рабочее название «Скучной истории» было «Мое имя и я»; окончательное заглавие появилось непосредственно перед публикацией.

      Повесть вызвала множество критических откликов. Большинство рецензентов указывали на слова профессора о невозможности жизни без «общей идеи» как на ее главную мысль. Отчасти это совпадало с намерениями автора: еще в письме А. С. Суворину, написанном в самом начале работы над повестью, Чехов указывал, что «осмысленная жизнь без определенного мировоззрения – не жизнь, а тягота, ужас». Однако критики полностью отождествляли мнения и суждения героя с авторскими, а отсутствие объединяющей мысли приписывали самому Чехову. В статьях Н. К. Михайловского, П. П. Перцова, М. А. Протопопова и др. в качестве самой характерной черты его творчества называлась «безыдейность». Михайловский считал маловероятным, чтобы у людей 1860-х гг. (Пирогова, Кавелина, Некрасова) мог быть современник и друг, который всю жизнь прожил без общей идеи; в то же время он полагал, что это в высшей степени характерно для поколения самого Чехова. При этом Михайловский выделял «Скучную историю» как произведение, в котором Чехов осознал свой недостаток «безыдейности» и выразил тоску «по тому, что называется общей идеей или Богом живого человека»; «оттого-то так хорош и жизненен этот рассказ, что в него вложена авторская боль ‹…› пусть он будет хоть поэтом тоски по общей идее и мучительного сознания ее необходимости». Чехову приписывали не только отсутствие «общей идеи», но и общую пессимистическую настроенность старого профессора: многие критики писали о том, что в повести господствуют «дух печали», «задумчиво-меланхолическое настроение», «хандра», «апатия» и т. д. Однако надо заметить, что Чехов проводил резкую грань между собой и героем; он многократно подчеркивал, что его интересует не столько содержание мыслей Николая Степановича, сколько причины и условия их возникновения. В письме Суворину он говорил об этом достаточно резко: «Если я преподношу Вам профессорские мысли, то верьте мне и не ищите в них чеховских мыслей. Покорно Вас благодарю. Во всей повести есть только одна мысль, которую я разделяю и которая сидит в голове профессорского зятя, мошенника Гнеккера, это – „спятил старик!“. Все же остальное придумано и сделано… Где Вы нашли публицистику? Неужели Вы так цените вообще какие бы то ни было мнения, что только в них видите центр тяжести, а не в манере высказывания их, не в их происхождении и проч.?»

      Некоторые рецензенты указывали на влияние, которое оказала на Чехова вышедшая тремя годами ранее повесть Л. Н. Толстого «Смерть Ивана Ильича».

      27

      Тайный