Всё хоккей. Елена Сазанович

только волнуюсь за тебя, мама, – сказал я то, что должен сказать любой сын.

      – Но ты, надеюсь, не напьешься от волнения? – и вновь в этих глазах какая-то слабая надежда на правильный ответ.

      Я ответил правильно. Как считал нужным.

      – Ну что ты, мама! Ты меня с детства отучила запивать проблемы вином. Вино – удел слабаков и неудачников.

      – И не станешь рыдать в подушку, если вдруг… – она вдруг умоляюще на меня посмотрела. И ее взгляд впился в мои глаза, словно пытался в них что-то увидеть.

      – Ну ты что, мама. Ты меня научила никогда не плакать. Слезы ведь мешают стать победителем.

      Мама повернула лицо к стене.

      – Как многому я тебя научила, сынок… Только… Только…

      – Что, мама? Ты что-то хотела сказать? – я погладил ее мягкие пышные волосы.

      – Нет, сынок, ничего.

      Она медленно повернула голову ко мне и стала внимательно разглядывать мое лицо, фигуру, словно пыталась запомнить.

      – Как хорошо, когда люди уходят незаметно.

      – Я посижу, когда ты уснешь, я уйду незаметно, – сказал я, не пытаясь вникнуть в смысл ее слов.

      – Нет, ты уйди так, чтобы я тебя видела. Твою походку, твои жесты. Иди, Талик. Я хочу тебя видеть. К тому же тебе предстоит завтра важный перелет. Ты еще должен отдохнуть, да? Ну же, иди, – она еще сильнее вцепилась мне в руку, словно наперекор своим словам. Словно хотела сделать вызов и моей силе воли, и моей будущей победе, и моему сегодняшнему уходу и самому Монреалю.

      Я осторожно освободился из ее цепких рук. И вздохнул.

      – Ты как всегда знаешь все про меня, мама. И понимаешь меня больше, чем я сам себя понимаю. Я скоро вернусь, не волнуйся. И как ты всегда этого хотела, вернусь победителем. Ты дождись, мама.

      Она мне ничего не ответила. Свет в палате потух. Она выключила настольную лампу. Она не захотела видеть, как я ухожу.

      Я вернулся победителем, но мама меня не дождалась. И я не увидел, как уходит она. И куда. Мама навсегда осталась живой для меня. Но помочь в этой жизни она мне ничем уже не могла. И вряд ли прав был главврач, утверждая, что если бы я остался, то продлил бы ей жизнь. Мама бы в пух и прах разбила все его демагогичные измышления. И тут же бы успокоила мою совесть.

      Иногда я ловил себя на чудовищной мысли, что злюсь на нее: ведь она оставила меня одного в этом безжалостном мире. Где я один должен решать проблемы этого мира. И некому было меня защитить от этого мира.

      Весь мир она безжалостно свалила на меня…

      Этим же вечером я пошел на кладбище вместе с Санькой Шмыревым.

      Мы медленно двигались по заснеженной тропинке. Уже вечерело, сквозь мутное небо настойчиво пробивались первые звезды. Было тихо и безветренно, снежинки вяло кружились в зимнем воздухе, и, опадая на замерзшие могилы, мгновенно таяли. Мы всю дорогу не проронили ни слова. Я первым нарушил молчание, уже возле холмика, покрытого редкими венками. Здесь была похоронена моя мама. И я в это по-прежнему не верил.

      – Как мало венков, – сказал я только потому,