Колесо судьбы. Книга четвёртая. Последнее пристанище. Морвейн Ветер

окончанием пиршества пускали по кругу изображения трупов и скелеты на шарнирах, дабы пробудить в пировавших радость жизни и наслаждение удовольствиями земного мира, обитатели нынешней Вены не испытывали необходимости в излишнем упоминании о конечности жизненного пути: каждый из них и без того ощущал вкус жизни всеми фибрами души. Такое упоминание о неизбежной судьбе, какая однажды постигнет каждого из людей, могло лишь омрачить то чистое, безгрешное и почти детское восхищение, которое венец ощущал от осознания своего присутствия на этом свете и от мирских удовольствий, которыми его каждый момент одаривала жизнь. Нрав его противился немецкой меланхолии, высказывающей сомнение в радостях земных – и тем более в ценности и значении самой жизни. Венская меланхолия – меланхолия Моцарта или Шницлера, была мимолетна и легка. Она скорее походила на тень от тучи, нежели на саму грозу. Никогда не угнетала, оставляя обитателей города чуждыми унынию, а тем более в отчаяние.

      Венские аристократы, жившие в пышных дворцах, выезжали в город в великолепных экипажах, которыми с начала той эпохи славилась и впоследствии будет славиться Вена. Впереди экипажей шли гайдуки в венгерках, бежали одетые по-турецки, в чалмах с султанами и в сапогах с загнутыми вверх носками курьеры с посланиями господ в золотой шкатулке на длинной палке, пользуясь которой, они прокладывали путь сквозь толпу. Днём и ночью город казался праздничной ярмаркой: богатые дворцы вдруг беззастенчиво появлялись из скопления жилищ простых горожан, а то и вообще бедных домишек, а сами титулованные особы, так гордившиеся своей родословной из глубины веков и властью, не чурались общения с простолюдинами, когда множество жизненных обстоятельств заставляло их собираться вместе.

      Здесь, в благополучной и светлой Вене, наполненной звуками музыки и ароматами свежей выпечки, потихоньку стирались из памяти Луи воспоминания об узких, поросших травой улочках Парижа, перегороженных баррикадами и опасных для жизни даже при свете дня.

      Об отчаянных балах «висельников» и о гильотинах, ещё недавно стоявших на площадях.

      Здесь, в просторном доме его дяди Лихтенштайна, казалось, сам воздух согревал уютом и теплом.

      Утро молодого графа начиналось с завтрака, состоявшего из кофе, молока, хлеба, сливочного масла и джема.

      Затем, прогулявшись немного по городу – в одиночестве, вдвоём с кузеном или его сестрой – к десяти он возвращался домой на второй завтрак, который называли здесь «завтраком с вилкой» в отличие от первого, съедавшегося едва обитатели дома открывали глаза.

      После недолгого отдыха в своих покоях или в саду в час дня начиналось время «настоящей еды», к которому два утренних приёма пищи считались всего лишь прелюдией. Далее долгий день прерывался лёгкой закуской, иногда состоявшей всего лишь из чашки кофе, но чаще кофе дополнялся сэндвичами или большим куском торта. Впрочем, тот, кто принимал этот лёгкий перекус в кафе, мог услышать