Книги в моей жизни (сборник). Генри Миллер

и не сумел создать музыку из этого бессмысленного материала. Много раз я пытался, но дух мой все еще слишком юн, слишком наполнен отвращением. Мне не хватает этой способности отступать, усваивать и толочь в ступе с мастерством ловкого химика. А вот Сандрар сумел, и я снимаю перед ним шляпу. Salut, cher Blaise Cendrars[142]. Ты истинный музыкант. Привет! И слава тебе! Поэты ночи и отчаяния нужны нам не меньше, чем поэты другого рода. Нам нужны утешительные слова, и ты даешь их нам – не меньше, чем язвительные обличения. Говоря «нам», я имею в виду всех нас. Все мы неутолимо жаждем такого взгляда, как твой взгляд, который осуждает, но не выносит приговор, острого взгляд, который ранит и, обнажая истину, одновременно исцеляет. Особенно здесь, в Америке, «мы» нуждаемся в твоем прикосновении к нашей истории, чтобы бархатная метла твоего пера прошлась по нашему прошлому. Да, в этом мы нуждаемся больше всего. История галопом промчалась над нашими terrains vagues[143], покрытыми рубцами. Она оставила нам несколько имен, несколько уродливых памятников – и хаотичную груду разного барахла. Единственной расой, которая обитала в этих местах и не наносила ущерба творению Господа, были краснокожие. Теперь они живут в резервациях. Для их «защиты» мы милосердно создали нечто вроде концлагерей. В них нет колючей проволоки, нет орудий пыток, нет вооруженной охраны. Мы просто оставили их умирать там…

      Но я не могу закончить на этой печальной ноте, неизбежно возникающей при раскатах невидимого грома, который раздается заново всякий раз, когда оживает прошлое. Всегда нужно смотреть с другой стороны на эти безумные дома, с которыми так свыкся наш ум. Взгляд из заднего окна жилища Сати дает представление о том, что я имею в виду. Везде, где существует «зона»[144] с ее обветшалыми строениями, живут, как мы говорим, маленькие люди – соль земли, поскольку без них мы были бы обречены на вымирание. Без них эта брошенная собакам корка, на которую мы набрасываемся, словно волки, имела бы только привкус смерти и возмездия. Сквозь эти продолговатые окна, откуда свисали матрасы, я могу увидеть свой тюфяк в углу, куда я плюхался на ночь, но на закате следующего дня меня всегда чудесным образом спасал «полный нуль», что означает, если научиться понимать человеческую речь, переодетого ангела. И не важно, что вместе с кофе ты проглотил emmenagogue[145]. He важно, что заблудившийся таракан уцепился за твои лохмотья. Если смотреть на жизнь как бы из заднего окна, можно увидеть сверху свое прошлое – словно в неподвижном зеркале, где дни отчаяния сливаются с днями радости, спокойствия, чистейшей дружбы. Особенно усиливаются во мне эти чувства и эти мысли, когда я смотрю на свой французский задний двор. Там все бессмысленные дни моей жизни обретают значение образцовых. Я не вижу ни одного пустого мгновения. Это столь же очевидно, как «Краковская поэма» для знатока шахмат[146]. Звучащая там музыка столь же проста, как мелодия «Милой Элис»[147] была проста для моих детских ушей. Более

142

Привет тебе, дорогой Блез Сандрар (фр.).

143

Пустырями, пустынными землями (фр.).

144

Везде, где существует «зона»… – Образ позаимствован из поэзии Гийома Аполлинера (1880–1918), культовой фигуры французского и европейского авангарда начальных десятилетий XX в. (Примеч. Е. Мурашкинцевой)

145

Средство, стимулирующее менструацию (фр.).

146

…«Краковская поэма» для знатока шахмат. – «Игра в шахматы» (Scacchia ludus, 1513, опубл. 1525) – латинская поэма об игре в шахматы между Аполлоном и Меркурием, сочиненная епископом Альбы Марком Иеронимом Видой (Марко Джироламо Вида, ок. 1490–1566). Манускрипт хранится в библиотеке Ягеллонского университета в Кракове(Примеч. Е. Мурашкинцевой)

147

…мелодия «Милой Элис» была проста для моих детских ушей. – Известная американская песня «Ты помнишь ли милую Элис, Бен Болт?» (1843) на стихи Т. Д. Инглиша (1819–1902). (Примеч. Е. Мурашкинцевой)