Графика. Гор Чахалян

я, запнувшись на слове «был». До чего отвратительное, мерзкое слово.

      Скрип ручки на секунду прервался, послышался тихий вздох.

      – Я попрошу закрепить за Вами психотерапевта, который будет наблюдать за Вашим состоянием все оставшееся время, что Вы здесь. По приблизительным прогнозам, Вы пробудете у нас около месяца, однако все будет зависеть от времени заживления тканей.

      – Я не псих, – вяло огрызнулся я, силясь разозлиться на весь этот чертов абсурд, но ничего не получалось.

      – Вы пока не псих, – спокойно ответил Андрей Илларионович, делая акцент на слове «пока». – Пациенты в Вашем состоянии склонны совершать…необдуманные поступки. Это для Вашего же блага, Владимир.

      – Какого ещё блага? – усмехнулся я, спрятав забинтованное лицо в онемевших ладонях.

      Андрей Илларионович ничего не ответил. Лишь продолжил скрипеть ручкой.

* * *

      Спустя ещё две недели, я начал понемногу ощущать свое тело. Это было страшно и абсолютно непривычно, словно оно было не моим вовсе, а чьим-то чужим, абсолютно мне не знакомым. Я шевелил руками и ногами, проводил ладонями по лицу, плечам, груди, по обожженной, абсолютно лысой коже головы и ничего не ощущал. Кожа на ладонях была выжжена и покрылась рубцами ожогов, впрочем, как и большая часть всего остального. Я не чувствовал собственного прикосновения, но при этом отчетливо понимал, какие действия совершают мои руки. Беря в ладони какие-либо предметы, я не сразу мог определить, что именно держу сейчас. Это было до одури жуткое ощущение.

      Но самым страшным потрясением стала проклятая, вечная темнота. Я больше ничего не видел. Как сказали врачи, по прибытии в больницу мое лицо было так сильно обожжено, что кожа век и губ просто слиплась. Проведя операцию, они обнаружили, что сетчатка глаз была настолько глубоко повреждена, что не поможет даже пересадка. Они говорили что-то ещё, но я ничего не слушал. Мне было все равно. Я понимал, что с этого момента моя жизнь была окончена. Все мечты, желания и надежды рухнули в один единственный момент.

      В голове бесконечным водоворотом крутились одни и те же мысли. Как мне теперь жить? И можно ли вообще теперь назвать текущее состояние жизнью? Ведь теперь я просто…существую. Калека, инвалид, рудимент. Не чувствуя касаний, не слыша запахов, практически не ощущая вкуса и ничего не видя. Ха, помнится, они сказали, что я «чудом» выжил. Я бессильно трясся от горькой злости, свернувшись на своей койке. Почему, почему мне не дали умереть? Зачем они спасли меня? Для чего мне теперь жить?

      Никому не нужный, запертый в своем теле инвалид. Где я проведу остаток своего жалкого существования? В стенах очередной больницы, приюте, хосписе? Ко мне приставят няньку, которая будет тихо терпеть мое оставшееся пребывание в этом мире? Для чего все это?

      Не нужны мне такие «чудеса».

* * *

      Дни, что я проводил в стенах больницы сменялись один за другим. По звукам, что доносились из коридора, я научился определять примерную смену дня и ночи. Днем больница наполнялась уже привычным шумом повседневных дел. Торопливые шаги, ругань врачей, кряхтение и жалобы