Мне лучше. Давид Фонкинос

е, от перенапряжения, столько хлопот было в последнее время.

      Исходным пунктом всей истории можно считать то воскресенье – один из первых погожих деньков в году. Когда так радуешься солнцу, пусть пока еще слабенькому и робкому. Мы с женой пригласили на обед друзей – семейную пару, которую, собственно, приглашаем всегда; дружба с ними давно превратилась в такую же застарелую привычку, как наша супружеская любовь. Впрочем, в тот раз было кое-что новенькое. Мы только что переехали в маленький загородный дом с садом. И садом этим страшно гордились. Жена сажала в нем розовые кусты с едва ли не эротическим благоговением, и я понимал: в этот клочок земли она вкладывала все душевные упования. Иной раз мы гуляли по цветнику вдвоем и вдруг нас пробивало страстью, как в старину. Тогда мы спешили в спальню, чтобы на двадцать минут вернуть свои двадцать лет. Редкие и потому особенно дорогие мгновения. Хроническая усталость Элизы ненадолго отступала. Моя жена становилась беспомощной и нежной, а я каждый раз дивился собственной доблести – ведь смог же я когда-то сделать ей детей!

      Итак, я принес из кухни четыре чашки кофе на подносе, и Элиза спросила:

      – Что с тобой? Ты как-то неважно выглядишь.

      – Да так, спина заныла. Ничего страшного…

      – Что поделаешь, возраст… – сказал Эдуар своим обычным дурашливым тоном и притворно вздохнул.

      Я отмахнулся – пустяки! Не люблю быть в центре внимания. А быть предметом обсуждения – и подавно. Однако кололо все сильнее. Жена о чем-то разговаривала с гостями, а я никак не мог включиться. Только прислушивался к боли и соображал, где и когда я мог надорваться в последние дни. Да вроде бы нигде. Тяжестей не поднимал, резких движений не делал – ну никаких таких заскоков не случалось… с чего вдруг спина разболелась. И почему-то с самой первой минуты я решил, что это серьезная штука. Будто нутром почуял – дело плохо. Или такое время, что мы всегда настроены на худшее? Мало, что ли, наслушался я историй, как болезнь искалечила людям всю жизнь!

      – Еще кусочек клубничного торта?

      Элиза перебила мои мрачные раздумья. Я, как ребенок, протянул тарелку. Ем-ем, а сам тихонечко ощупываю поясницу. И что-то там как будто есть (шишка, что ли, какая-то), но так оно на самом деле, или мне показалось со страху – иди знай. Глядя на меня, Эдуар отвлекся от торта и спросил:

      – Не проходит?

      – Нет… Не пойму, что стряслось… – признался я с легкой паникой в голосе.

      – Может, тебе лучше прилечь? – сказала Сильви.

      Сильви – жена Эдуара. Я познакомился с ней, когда учился в последнем классе лицея. То есть лет двадцать с лишним назад. Она была двумя годами старше, а разница в возрасте – единственная непреодолимая дистанция между людьми. Я ей увлекся с самого начала, а для нее как был, так и остался мальчишкой. Иногда по субботам она водила меня по каким-то невероятным галереям или выставкам, куда никто, кроме нас, не забредал. Сильви рассказывала, что ей нравится, а что нет, а я старался выработать свой собственный, независимый вкус (и напрасно – по большей части я был с ней согласен). Она уже тогда много занималась живописью и казалась мне воплощением свободы, богемной жизни. Всего того, от чего я очень скоро отказался, поступив на экономфак. Но, прежде чем принять такое решение, целое лето колебался – ведь я хотел стать писателем, ну, или, точнее говоря, у меня были смутные планы написать книгу о Второй мировой войне. Кончилось тем, что я склонился к общему мнению[1] и выбрал практическое поприще. Как ни странно, к такому решению толкала меня и Сильви. Не потому, что не видела во мне таланта – она и двух строчек моих не читала. Скорее всего, она просто считала, что я не гожусь для беспорядочной, полной сомнений и исканий жизни. Наверно, у меня была уж очень добропорядочная физиономия. Физиономия человека, которого в конце концов, двадцать лет спустя, в загородном доме скрутит боль в спине.

      Через несколько месяцев после нашего знакомства Сильви представила мне Эдуара и серьезно сказала: “Это мужчина моей жизни”. Меня всегда впечатляло это выражение. Потрясала пышная риторика, с которой самой непредсказуемой в мире вещи – любви – приписывалось непоколебимое постоянство. Как можно быть уверенным, что сиюминутное пребудет вечно? Однако, судя по всему, она оказалась права и за долгие годы брака не разуверилась в Эдуаре. Они с ним составили одну из тех феноменально прочных пар, секрет которых трудно угадать: казалось бы, между супругами совсем ничего общего. Сильви, которая так превозносила богему, влюбилась в студента-дантиста. За много лет я разглядел и в Эдуаре творческую жилку. Он мог говорить о своей профессии с пылом настоящего художника и лихорадочно листал стоматологические каталоги в поисках бормашины по последнему слову техники. Всю жизнь с охотой ковыряться в чужих зубах – в этом, согласитесь, есть своего рода безумие. Но это понимание пришло со временем. А тогда, после первого знакомства, я, помнится, спросил Сильви:

      – Скажи честно, за что ты его полюбила?

      – За то, как он мне заговаривает зубы.

      – Да ладно, кроме шуток!

      – Не знаю, за что. Полюбила, и все.

      – Да

1

То есть к мнению родителей.