Томця. Михаил Чурсин

ые веки с тяжестью навалились, закрывая бледные глаза. – Жадные до чужого добра, своего не имевши. Без чувства вины и совести. Разбойники. Звери. Чьи-то братья и дети. Наши соседи.

      Маленькая Тома слышала эту историю тысячи раз, но отчего-то всегда просила рассказать снова. Полина Арсентьевна не возражала. Боль давно утихла, старые обиды и вовсе утратили смысл, но сердце не желало забывать. Не простило. И далекая грусть разливалась внутри тягучей маслянистой отравой. Воспоминания об ушедшей жизни, закрытые и забытые в наскоро сколоченных сундуках и грубо сшитых мешковинах, рвались наружу. «Пусть знает!», – говаривал дед. «Пусть слушает и помнит, но никогда не испытает на себе!». И слово за словом складывался рассказ, а зеленоглазая Томця слушала и запоминала.

      Многое выпадает на долю одного рода. Казалось, что страшные потрясения позади, и судьба предоставит шанс построить новый дом или хотя бы заложить свежий фундамент для будущих поколений, но суровые реалии таковы, что за одним ударом следует другой. Ей было три года, когда любящая мама, высокая и статная белокурая красавица Неля, скончалась, оставив троих детей – старшую Галю, среднюю Тому и полугодовалого Толика на попечение молодого отца. Родня не могла остаться в стороне, и каждый предложил посильную помощь, как это было заведено не только в их семьях, но и у всех, кто оказался в подобном положении. Галю и Толика забрала тетка, а Тому приютили дед с бабулей, предоставив возможность овдовевшему родителю наладить жизнь и обеспечить достойное существование. Впрочем, достойное существование и выживание – понятия совершенно разные, но не для переживших репрессии и переселение в далекий и неизвестный Казахстан поляков.

      Оттого-то Томце и были особенно ценны эти рассказы бабы Полыны. Она всякий раз, забравшись на колени, слушала затаив дыхание, точно пыталась сохранить в памяти каждое слово, буквально впечатать его в собственное сознание и прожить эту жизнь на зависть всем, наперекор вызовам судьбы.

      – Это случилось вечером, когда уже стемнело. Знали, когда мы слабее всего. Мужики в солдатской форме, казенной, с пуговицами, начищенными до блеска и ружьями наперевес. А глаза, – бабуля сглотнула комок, застрявший в горле, – так и пылали нездоровой жаждой поживиться за чужой счет. Смотрели своими зеньками, рыскали по шухляткам, представляя, что найдут там внутри, как заберут это себе и будут, как кощей из сказок, сидеть на куче этого добра. Нам дали сутки на сборы. Берите, мол, то, что можете унести, и в путь. К ближайшей станции.

      – Вот так просто пришли, и все? – недоуменно моргнула малышка. – И вы согласились?

      – А не могли мы не согласиться. Не могли им сопротивляться. Бумажкой какой-то тычили, ружьями размахивали и по домам ходили. Были те, кто воспротивился. Били. Били нещадно. Били так, что все слышали, все видели, – Полина Арсентьевна сжала кулаки, позабыв, что бережно поглаживала Тому, не заметив, как вскрикнула та. – А потом и того хуже.

      – Мне страшно, ба.

      – И нам было страшно. Мы не понимали, что произошло, куда повезут, что будет дальше и останемся ли мы вообще в живых. Наскоро побросав припасы съестного, те, что могут не испортиться в дороге, кучу тряпья и теплой одежды напялили на себя по три слоя, даром, что лето выдалось жарким, никто и не помыслил взять фамильные фарфоры, расписные ларцы и прочие безделушки. Взяли только самое ценное. Кто-то подумал про строительные инструменты, молотки и топоры. Как же они оказались правы! Подумать только! Лопаты! – бабуля всегда восклицала в этом месте, а сегодня и вовсе подпрыгнула, Тома с трудом удержалась от падения. – Хорошо, что удалось сохранить подарок моей бабки, а она, между прочим, была графиней!

      – Настоящей графиней? – глаза Томы расширились и с большим вниманием приковались к бабе Полыне, эту часть истории она не слышала прежде.

      – Настоящей. Ильинские! Во всяком, случае была ей, пока не влюбилась в придворного конюха и не сбежала с ним. Вот ведь ирония, она бежала с дома, и мы оставили свои дома. Разница лишь в том, что мы сделали это не по собственной воле, – показалось, что на глаза старушки навернутся слезы, а по телу пробежит мелкая дрожь, но уже в следующее мгновение она ровно и спокойно вздохнула.

      –Ба, а что за подарок?

      – Подарок? Хм, когда вырастешь, он тоже будет твоим, – она отвернула ворот своего халата, расшитого мелкими красными узелками цветов, показав брошь, закрепленную внутри – россыпь жемчужин, причудливо изобразившую цветок одуванчика.

      – Какая красота! – воскликнула девчушка, с любопытством и восторгом рассматривая украшение.

      – В нашем доме было много красивых вещей, с которыми пришлось проститься. Не тяжело было оставить мебель, тяжелее оказалось расстаться с хозяйством. Три коровы, пятьдесят курей, два десятка поросят. Ах, да, еще три кота и два пса.

      – И что с ними? – обычно звонкий голосок перешел на шепот.

      – Оставили, – она вздохнула, тяжело и медленно, как поезд, тормозящий перед станцией. – Как и дома наши. И все остальное. Оставили на поругание, разграбление и прочие варварства, бесчинства, на которые способен человек. И на следующий день мы ушли. Нас увели. Мы слышали, как нетерпеливо потирают ладони скоты,