И слово было острее меча: Сказание о Тилекмате. Нурэлдик Касмамытов

она сидела у входа в юрту, склонившись над рукоделием. В такие минуты его сердце сжималось от нежности и боли – он видел в ней свою дочь, ушедшую так рано, что даже степные травы не успели состариться между её рождением и смертью. Может быть, поэтому он относился к Айжаркын с особой заботой, словно пытаясь через неё искупить какую-то древнюю вину перед судьбой, перед памятью дочери, перед самим собой.

      А потом пришёл тот вечер – вечер, разделивший жизнь на "до" и "после", как молния раскалывает вековой карагач надвое. Закат в тот день был необычным – небо горело багровым огнём, словно там, наверху, шла какая-то своя, небесная битва. Облака, похожие на разорванные в клочья войлочные кошмы, плыли над горами, отбрасывая на землю тревожные тени.

      Гонец появился внезапно – будто соткался из этих теней. Его конь был в мыле, бока ходили ходуном, а сам всадник казался частью этого измученного животного – такой же пыльный, такой же изнурённый долгим путём. Но страшнее всего были его глаза – в них застыло то выражение, которое бывает у людей, видевших слишком много смерти.

      Боорсок бий встретил гонца у своей юрты. Старик словно почувствовал беду – его плечи ссутулились, а в глазах появилась та особая мудрая печаль, которая приходит к человеку, много повидавшему на своём веку.

      Весть о гибели Алымбека прозвучала как удар грома в безветренный день. Гонец говорил о жестокой битве на дальних рубежах, где кыргызские джигиты встретились с превосходящими силами врага. Говорил о храбрости воинов, о том, как они стояли насмерть, защищая родную землю. О том, как Алымбек до последнего вздоха прикрывал отход товарищей, как пал, не выпустив из рук меча…

      Айжаркын стояла чуть поодаль, прижимая к груди недовышитый төшөк для будущего ребёнка. Она не проронила ни слова, не вскрикнула, не заплакала. Только пальцы её, вцепившиеся в ткань, побелели, да в глазах появилось то выражение, которое страшнее любых слёз – выражение человека, у которого отняли не просто любимого, а часть души.

      В тот вечер горы, казалось, стали ближе к земле, словно пытались защитить, укрыть своими каменными плечами маленький аил от большого горя. Где-то высоко в небе закричал одинокий беркут – может быть, это была душа Алымбека, прощавшаяся с родными местами, а может, просто птица оплакивала ещё одну человеческую судьбу, сгоревшую в пламени войны.

      Есть такое горе, от которого даже горы становятся ниже, а небо – ближе. Горе, которое не выплачешь слезами, не выкричишь в голос, не выскажешь словами. Оно приходит тихо, как зимняя ночь в горах, и превращает живое сердце в камень, оставляя лишь маленький уголок, где теплится жизнь – не твоя уже, а того, кто растёт под сердцем.

      Когда Айжаркын услышала весть о гибели Алымбека, время для неё остановилось. Не было криков и причитаний, какие обычно сопровождают весть о смерти джигита. Не было традиционного плача, от которого содрогаются горы и плачут камни. Была только тишина – такая глубокая, что в ней, казалось, можно было услышать, как растёт трава, как течёт кровь