Жароцвет (Купалова ночь). Юрий Борисович Шершнев

тут же в сторону свои глаза отвёл:

      Как будто в омут мрака окунулся.

      И в омуте судьбу свою прочёл.

      Старуха встала. Перешла поближе:

      – Чего же замолчал? Ведь сам пришёл.

      Смутился сердцем, милай, как я вижу.

      Ты продолжай, послушаю ещё.

      – Смутился сердцем? Это, тётя, точно.

      С тобою рядом, как-то холодит.

      Я, тётя, знаешь, с колдовством – не очень…, -

      Колдунья подожгла пучок травы.

      Его окутал дым. Вдохнул: уходят стены.

      Избушка стала шире и светлей.

      В висках стучало, на запястьях вздулись вены,

      А сердцу от тоски ещё больней.

      – Как звать-то? – старая спросила.

      – Меня?

      – Тебя. Ты ж тут со мной один.

      – Есеня. А отец – Добрыня.

      При князе был в дружине до седин.

      – А сам-то?

      – Я – в дружине младшей.

      Хоть силой бог меня не обделил,

      Да, по летáм меня к дружине старшей,

      Мой князь, пока что, не определил.

      Колдунья, в воду кинув дымный веник,

      Напротив снова села за столом.

      К ней на колени прыгнул кот-бездельник.

      – Так ты, милок, ко мне, зачем пришёл?

      – Чем, старая, меня ты окурила?

      Уже ли, погубить меня взялась?

      – Да, что ты. Только русский дух отбила.

      Тяжеловат, – ответила, смеясь.

      – Ну, коли так, позволь сказать, зачем я

      К тебе скакал, чуть не загнал коня.

      Сочтёшь за сумасшедшего, наверно:

      Тоска меня сердечная гнала.

      – Не мудрено с ума сойти, коль сердце

      Тревожит разум, душу страстью рвёт.

      Хоть я в лесу живу, но знаю, ты поверь мне:

      Кто любит так, того погибель ждёт.

      Вздохнул наш молодѐц, провёл по кудрям дланью:

      – Так слушай, старая: лежит в душе печаль.

      Я выжигал её в жестоких бранях сталью.

      И даже смерти в бранях тех искал.

      Не лгу: одним лишь только взглядом

      Я повстречался с Ладушкой моей,

      И сердце переполнилось отрадой,

      И счастье мне отныне только с ней.

      Седлаю пò утру коня, в седло запрыгну…

      И правлю жеребца к её окну.

      Стою, гляжу в окно, признаться стыдно:

      Стою, пока её не разгляжу.

      И так живу полгода, как в дурмане.

      Хочу ей слово произнѐсть – закостенел язык.

      Вот, мельник дал. Сказал: «Носи в кармане», -

      Достал и положил на стол кабаний клык.

      Колдунья потолкала длинным ногтем

      Изогнутый дугой огромный зуб:

      – С любимой связь, под зубом сим, не дрогнет.

      А мельник, давший это, просто глуп.

      Есеня спрятал жёлтый клык и буркнул:

      – Другого нету ничего. Что есть – моё.

      Чего смеёшься? – по столу ладонью стукнул.

      – Твоё, конечно же. Конечно же, твоё.

      Тебе, я вижу, помогли уж: что же ищешь?

      Ко мне пожаловал, да по столý стучишь.

      Сказала ж – глупость. Аль, меня не слышишь?

      Чего ты хочешь, не пойму.