.

вспрыгнула на бочку посреди палаты. Прямо в полете на зверушке образовался красный сарафан и беленький платочек. Встав на задние лапы, она уперла переднюю лапку в бок, притопнула и пошла по кругу под наигрыш балалаек и рожков. Сперва неспешно, красуясь и помахивая платочком, выступала величаво и притом задорно. Запела сильным, звонким девичьим голосом:

      Во саду ли, в огороде

      Девица гуляла,

      Невеличка, круглоличка,

      Румяное личико.

      За ней ходит, за ней бродит

      Удалой молодчик.

      Он ей носит, он ей дарит

      Дороги подарки.

      Если любишь, так и купишь,

      Золото колечко,

      Золото твое колечко,

      Я прижму к сердечку…

      Наигрыш убыстрялся, вступили ложки и бубны, и пляска белки ускорилась, зверюшка завертелась, играя плечами, притоптывая, взмахивая платочком над головой. Сотни гостей в богатой палате забыли есть и пить, завороженные дивным танцем, – вскочили на ноги, хлопали, подсвистывали. Никто не мог оторвать глаз от дивной плясуньи, а белка вертелась все быстрее и быстрее, подскакивала, крутилась колесом в воздухе. Быстрота ее движений создавала над бочкой круг золотого света, уже нельзя было рассмотреть, что там мелькает, в этом кругу; мерещился то зверек, а то женская фигура, и пышный рыжий хвост превращался в волну золотисто-рыжих волос, мелькающие лапы – в обнаженные руки и ноги, и уже казалось, крохотная девка неистово пляшет внутри золотого кольца, парящего в воздухе. Потом и всякое сходство с живым существом исчезло, над бочкой играл в воздухе сгусток пламени, из самого себя производя лихой безудержный наигрыш…

      И вдруг будто белая птица метнулась через палату – на середину вылетела невестка, царевна Кикнида. Они с Гвидоном были красивой парой: он – будто солнце золотое, она, с ее черными косами, будто ясная звездная ночь. Темные глаза, темные брови, смугловато-бледная кожа, точеные черты – Кикнида была так прекрасна, что у всякого, кто ее видел, захватывало дух. И такими тайнами веяло от ее непроницаемого лица, что Елена перед ней робела; в их чудной семье, где восемнадцатилетняя мать выглядела чуть моложе своего сына, Кикнида казалась самой старшей.

      Музыка, на миг притихшая будто от изумления, заиграла снова – и Кикнида начала плясать. Совсем иначе: разудалый наигрыш балалайки сменился плавным перезвоном гусельных струн, словно ветры играли невидимыми пальцами на солнечных лучах и морских течениях, меж которыми свободно парила царевна-лебедь.

      Золотых колец не надо,

      Парчу не хочу я.

      На торгу пойду куплю я

      Пахучия мяты.

      Посажу я мяты

      Возле своей хаты.

      Не топчи ты, кудреватый,

      Пахучия мяты.

      Не тебе я их сажала,

      Да и поливала.

      Для того я поливала,

      Кого обнимала,

      Кого обнимала,

      К сердцу прижимала…

      Ровно лебедь по тихой воде, Кикнида скользила