Кошачья голова. Татьяна Мастрюкова

ты этой Юлии по итогам заплатила? – не выдержал я, непроизвольно начиная злиться.

      Мама сделала такое лицо, какое у нее обычно бывает при разговоре с отцом, когда она думает, что он начнет ее высмеивать и упрекать за глупое поведение. Наверное, и мой тон звучал по-отцовски, а я просто не замечал этого.

      – Какая тебе разница, Егор? Хватит. Не считай чужие деньги.

      Вот сейчас очень обидно было.

      Несправедливо и обидно. Мама поняла и быстро исправилась, добавив:

      – Мне для вас с Алиной никаких денег не жалко.

      Ну так лучше бы мне их отдала, чем какой-то мошеннице-шарлатанке…

      – Я не сижу сложа руки. Я ищу решение. Ищу помощь. Везде!

      Тут уж я чисто из вредности начал:

      – А чего тогда к священнику не пошла, ты даже не спрашивала…

      Но мама перебила меня так резко, будто я сморозил совершеннейшую глупость:

      – Так, стоп. Это другое совсем.

      Опять другое. Ну конечно!

      Священник наверняка в первую очередь отправил бы снова ко врачу… Но ведь мама сама хотела, чтобы все свелось именно к болезни. Зачем тогда знахарка? Ничего не понимаю. И если уж мама поверила в ведьм, то логично было бы бежать за помощью от нечистой силы не к нечистой силе. Я точно ничего не понимаю. Так и сказал:

      – Мам, тебя не поймешь. А как же врач?

      Мама вдруг посуровела лицом, схватила меня за плечи и, глядя прямо в глаза, тихо сказала:

      – Ты понимаешь, что Алину они не вылечат, зато очень даже могут ее от нас забрать? В психушку! А вдруг решат, что и тебя нужно проверить? Я не хочу вас терять, понял? И я найду такой способ, чтобы никого никуда не забирали. Только держи язык за зубами, понял меня? Ни папе, ни Алине, никому! Никому не болтай, что мы с тобой обсуждаем. Ты понял?

      Мама слегка тряхнула меня. Немного напуганный таким непривычным напором, я молча кивнул. Мама тут же обняла меня и поцеловала в макушку:

      – Я знала, что могу на тебя рассчитывать.

      По правде сказать, мне стало тошно.

      Глава восьмая

      – Ты можешь уйти из дома, когда захочешь, и для тебя все прекратится. А я от себя уйти не могу. Этот ужас всегда со мной, где бы я ни была. И даже когда она молчит и не проявляется, я все равно помню, я знаю, что она здесь, со мной, и просто ждет. И мне плохо. Вроде ничего не болит и болит все.

      Алину было жалко. Теперь стыдно об этом вспоминать, но тогда меня временами охватывало раздражение.

      Жизнь продолжалась, и внешне у нас ничего не менялось. Никто из знакомых не знал, даже отец до сих пор оставался в неведении. Только мы трое, Алина и мы с мамой, постоянно варились в этом невыносимом непонятном кошмарном сне.

      И периодически на меня накатывало возмущение: почему я должен все это терпеть, выносить, молчать? Да, мне жалко сестру. Но мы совсем перестали подшучивать друг над другом, перестали ругаться, перестали играть, перестали демонстративно не обращать друг на друга внимания. Все, к чему теперь сводилось мое общение с Алиной, – гнусные выпады Палашки и печальные