Во тьме окаянной. Михаил Строганов

рассвета на костровище. Путь предстоит неблизкий…

* * *

      Офонька Шешуков, дворовый холоп строгановский, и не предполагал, каким лихом обернется его побег. После того как был задержан на первой же заставе, с ним, несмотря на всю важность доноса, обошлись довольно пренебрежительно: избили, нацепили колодки, лишили еды.

      «Ничего, – думал про себя Офонька. – Предосторожность такая супротив пустобрехов. Прибуду к месту, уж там с моим делом вмиг разберутся. Потерплю пока, мы, холопы, люди двужильные…»

      В Москве и впрямь жалобщиков оказалось немало, но вникать в суть ябеды никто не хотел: по обыкновению их пытали плетью и каленым железом, записывая всю ахинею, которую те смогли наплести, затем подводили к проруби, били дубинкою по голове и сталкивали под лед – на пропитание рыбам.

      Такая незавидная доля Офоньку обошла. Узнав, что он холоп Строгановых, за ним прибыл сам Григорий Скуратов, любовно прозванный царем Малютой за то, что щуплый да плюгавый «песий сын» мог сутками терзать в застенке холеных родовитых бояр.

      Скуратов, посмотрев на обмороженного да избитого Офоньку, смачно выматерился, приказал поднести молодцу чарку водки и забрал к себе на новую пытку – раскрывать великий заговор купеческий…

      В застенке было удивительно тихо, только в раздутом горне шипели раскаленные угли. По стенам тянулись тени и прокопченная сырость, как в бане, только другая на ощупь – густая, маслянистая, жирная. Пахло серою, набухшей кожей и жженым мясом. Посреди застенка, между двух зажженных факелов на пыточной плахе, подбоченившись, восседал сам Малюта.

      Обессиленный дорогою да лютым бичеванием Офонька висел на дыбе бесчувственным кулем, не реагируя на терзавшие тело щипцы.

      – Эко хлипкий… – Малюта досадно плюнул на пол. – Разве это пытка? Баловство. Иной раз мужик бабу сильнее отделывает. Эй, Чваня, вкати-ка ему прута, может, очухается.

      Уродливый горбатый палач, одетый в порты и кожаный фартук на голое тело, хмыкнул, вытащил из огня раскаленный добела прут и сунул его Офоньке под мышку. От каленого железа из Офонькиного горла вырвался нечеловеческий хрип, холоп задергался на дыбе и открыл глаза.

      – Во как, – Малюта хлопнул ладонью по ноге, – пляска святого Витта по-русски! Что, холоп, пялишься? Чем тебя угостить: гишпанским сапогом или англицкой дочкой мытаря? Проси, не стесняйся?

      Присутствующие на пытке опричники гулко рассмеялись, подбодряя Скуратова шутками:

      – А ты ему ядра раздави, пусть наш сад-виноград попробует!

      – Или на кочергу посади, чтобы знал, как в аду девкам жарко!

      Малюта ругнулся и махнул рукой:

      – После холопом тешиться станем, допрос блюсти надобно! Тишка, записал признание?

      – Все по сказанному писано. – Опричник протянул Скуратову покаянный лист. – Не мешало бы справится, кто из Строгановых зачинщиком был.

      Дверь в пыточную распахнулась – на пороге стоял царь в длинной собольей шубе, небрежно наброшенной на черную рясу.

      – Пусти государя. – Иоанн оттолкнул замешкавшегося Малюту. – Уселся, словно князь бесовский!

      Царь