Иные судьбы.

лемы одиночества. В широком понимании слова – это социально-психологическое явление, которое, прежде всего, связано с отсутствием близких и тесных контактов с другими людьми. Казалось бы, все просто и понятно, но какая палитра чувств скрывается в нем: боль, трагичность, пустота, отчужденность, опустошенность, отрешенность, равнодушие, страдание, а может, следование моде, аристократическое позерство, уединение, умиротворение, романтичность, служение высокому. Именно в силу этого разнообразия и полярности много жизненно важных вопросов до сих пор не нашли своего однозначного ответа: можно ли одинокому человеку быть счастливым; можно ли быть одиноким, если рядом много людей; как победить одиночество; как понять одиночество; как принять одиночество? Рассказы, представленные в сборнике, дают возможность читателю поразмышлять о них, задуматься о современной действительности, в которой цифровизация обрекает человечество на утрату потребности в душевном общении, изменить взгляд на тех, кто рядом, научиться ценить и любить жизнь во всем ее многообразии. И если прочтение книги позволит впустить в свое сердце немного тепла, добра и искренности, может быть, душевная гармония и всеобъемлющее счастье станет намного ближе.

      Одинокость

      Глава первая

      Анне Кашкиной, выдающемуся поэту…

      Отец умер неделю назад… Я никак не мог смириться с этой мыслью. За три дня до этого навещая его в больнице, я видел перед собой крепкого мужчину, случайно лежащего на койке и говорящего всем своим жизнеутверждающим видом: «Протяну минимум сто лет – на меньшее не согласен!» – но утренний звонок лечащего врача подвёл черту под шестидесятилетней жизнью отца. Он так и не успел подержать на руках внучку…

      В связи с этим печальным событием мы были вынуждены приехать из Петербурга в родной Челябинск, и, пока жена с дочерью пытались успокоить мать, я, чтобы излишне не тревожить и так измученное тоской сердце, решил посетить знакомый сквер, завсегдатаем которого был отец.

      Шагая, мне казалось, что он, как в детстве, окликнет меня: «Мишка, холодно уже, надень шапку!» – и я, не без возмущения повиновавшись приказу, пойду на зов бархатного баритона, в котором нежность, победившая строгость, ложилась бальзамом на душу… Но ничего подобного не было: ветер сотрясал воздух, отнимая у деревьев последние пожелтевшие листья; да какой-то мужчина звал непослушного сына, который, как и я тридцать лет назад, искал острые ощущения.

      Ещё мне показалось, что оставленные на тротуаре следы отображают протектор отцовской подошвы. Но я не мог удостовериться в этом до конца, потому что откуда ни возьмись пошёл колющий каплями дождь, смывая грязь в одно большое месиво и морозя мои и без того онемевшие пальцы, – я был вынужден направиться в сторону избегаемого мной дома.

      Я шёл быстро, глядя под ноги, и опасался зацепить взглядом деревья, напоминавшие мне кладбищенские, с располагающимися между ними крестами, которые наряду с похоронной процессией наводили ужас даже на самое чёрствое и бессердечное существо… Я до дрожи боялся, что, забывшись, случайно подниму голову и вновь увижу ту самую картину. Но вдали уже виднелся дом. Я стал сильнее размахивать руками, пытаясь как будто бы взлететь, чтобы скорее выйти за границы ранящего меня мира…

      Наконец я подошёл к дому. Это был многоквартирный пятиэтажный дом со шлакоблочными стенами, именуемый в народе «матрасиком». Немного постояв около подъезда, я подумал, что в квартире мне станет легче; открыв дверь, я неохотно взобрался по ступенькам, с каждым шагом оттягивая роковую минуту объяснения с матерью, и, заставив себя подняться на лестничную площадку четвёртого этажа, позвонил в звонок.

      Дверь открыла жена, две недели не отходившая от моей матери. Я был поражён тем, насколько скорбь исказила её милые черты лица.

      – Как мама? – спросил я, прорезывая голос сквозь образовавшийся в горле комок.

      Но за глупостью вопроса ответа не последовало. И я был безмерно благодарен ей за это! Действительно, как может чувствовать себя человек, привыкший на протяжении сорока лет совместной жизни опираться на плечо близкого, поверяя ему даже такие секреты, о которых можно было бы рассказать только Богу, – а сейчас всё это рухнуло в одночасье.

      Я, взяв Наташу легонько за руку, притянул её к себе и поцеловал в лоб, после чего она, постояв немного, ушла к матери. Меня словно током ударило – в памяти всплыл эпизод, как я теми же губами целую отца, лежащего в гробу. Оторопев от внезапного сравнения, я мигом направился в ванную, умылся, стремясь отогнать сильно терзавшие кладбищенские мысли, и вышел оттуда.

      Из зала показалось лицо матери, скрывшееся обратно со звуком моих шагов. Мне хотелось верить, что никакого лица не было и всё это продукт моего расстроенного воображения, или, даже если лицо и было, то спряталось оно совершенно по другой причине, – но я слишком хорошо знал, что и лицо было, и причина его исчезновения – я.

      Как мне объяснить матери, почему мы все эти годы обещали приехать к ним, но между ними и отдыхом в Турции выбирали последний? Сказать, что всё это Наташа,