Новый Филипок. Валерий Марро

дочным, таинственным словом «школа». Но меня туда не пускали. Я родился в январе – слишком неудобное для начала учёбы время: для первого класса не хватало полгода, на следующий же год эти полгода были уже лишними. Вот и судили-рядили мои родители – как же быть со мной: отдавать меня в школу сейчас, в 1948 году, или же на следующий год?

      Думали-гадали… и решили так: сыночек ещё маленький, слабенький (питание в то время было никудышным – только что закончилась война), пусть подрастёт, окрепнет, а там и в школу – было бы здоровье! Не помогли ни мои отчаянные слёзы, ни громкий рёв, ни доводы, что старшая сестра пошла учиться в шестилетнем возрасте (она родилась на год раньше меня, в октябре), ни страстное обещание учиться только на пятёрки – родители были неумолимы!

      Не последнюю роль сыграло, по-видимому, и одно деликатное обстоятельство, которое от меня тщательно скрывали, но о котором я, конечно же, догадывался: мне не в чем было идти в школу. Да и достать учебники в то время было непросто: довоенные, затёртые до дыр, передавались из рук в руки, а послевоенные издавались крайне малыми тиражами из-за нехватки в стране бумаги. (Поэтому в будущем мне постоянно приходилось пользоваться учебниками старшей сестры, так сказать, по наследству.)

      Итак, путь в школу в этом году для меня был закрыт. Я проревел подряд несколько дней, потерял аппетит, сон и вообще старался меньше бывать дома, который напоминал мне о том, что я ещё настолько мал, что полностью зависим от воли родителей, а мне хотелось быть уже совсем взрослым! И вконец измучившись и исстрадавшись, не видя иного выхода, я, в свои шесть с половиной лет, решился на отчаянный шаг: взрослые – как хотят, а я устрою себя в школу сам!

      В то время в сельской местности (мы жили в посёлке Макушин, Челябинской области, за Уралом) перед первым сентября по всем семьям без исключения ходили специальные люди, которые переписывали возраст детей с целью определения на учёбу всех семилетних. Безусловно, среди кандидатов на первый класс встречались и переростки – восьмилетние, девятилетние и даже десятилетние, послевоенные дети.

      Да и не каждая семья в то время была в состоянии снарядить ребёнка на учёбу – ощущалась нехватка продуктов питания, одежды, учебников, а также жилья. Некоторые семьи, например, жили не в добротных, ладно срубленных, избах, а в вырытых глубоко в земле и утеплённых изнутри деревянной обшивкой и мхом землянках.

      О них напоминали иногда небольшие возвышения над землёй и тонкие струйки дыма, выходящие из железных труб буржуек, которыми подземные люди не только обогревали своё убогое жильё зимой и летом, но также умудрялись готовить на них ещё и необходимую для проживания пищу. Поэтому в обязанности таких ходоков вменялось также и выявление условий жизни подобных малообеспеченных семей, которым местные власти старались, как могли, помочь выжить в трудное послевоенное время, взяв их на особый учёт.

      Пришла такая женщина и к нам. Это было рано утром, я ещё лежал на полатях, когда услыхал голос, от которого у меня отчаянно забилось сердце.

      – Здра-а-вствуйте вам! – сказала женщина, приятно растягивая слова.

      – Здравствуйте! – ответила мама, засуетившись. – Проходите, проходите… вот сюда! – пригласила она вошедшую гостью к столу.

      – Спасибо! – ответила женщина, присаживаясь. – Я к вам ненадолго… пришла вот узнать – как тут у вас насчёт школьников?

      – Да вот… Розочка уже во второй класс собирается, а сыночек наш, Лекин Романович, ещё подрасти должен, – негромко ответила мать (видимо, считая, что я ещё сплю). – В январе следующего года ему только семь будет. Подождите, пожалуйста… я сейчас вас кваском угощу!

      Вслед за этим хлопнула пробка, и послышалось знакомое бульканье, которое, я знал, шло из большого, ростом почти с меня, стеклянного бутыля. Любопытство взяло вверх, и я потихоньку выглянул с полатей. Мать уже подносила гостье большую деревянную кружку, доверху наполненную золотистой, пенистой жидкостью.

      – Пейте, пейте… не стесняйтесь! – забеспокоилась мать, видя, что гостья смутилась. – Квас совсем свежий, и… знаете, получился удачный такой… ядрёный! (Я часто слышал от мамы это слово «ядрёный», когда у неё особенно хорошо получался очередной напиток – квас или брага, которую мать готовила уже в другом бутыле, специально для отца). Гостья, сидевшая за столом, – красивая, средних лет женщина с гладко зачёсанными назад, тёмными волосами, сделав несколько глотков, согласилась с мамой, что квас действительно «ядрёный», причмокнула губами.

      – Вы знаете, сегодня ночью пробка вдруг ка-а-к… бахнет в потолок, – продолжала рассказывать увлечённо мать, – да так громко… на всю квартиру! Вы представляете – это же ночью, дети спят. Я прибегаю, думаю – брага забродила, а смотрю – квас! Еле пробку нашла! – добавила мать и тихонько засмеялась, довольная.

      Квас у мамы действительно получался необыкновенный. Она всегда долго колдовала над ним вначале, что-то добавляла и подсыпала в бутыль ещё, кроме хмеля и дрожжей, по одному ей известному рецепту, затем плотно закупоривала огромный, с мой рост, сосуд самодельной пробкой, закутывала его