Кровавая шутка. Шолом-Алейхем

у вас хорошего, Рабинович? Новостей нет? А вы знаете, я слышал, что с пятью двенадцатыми никто не пройдет… О чем с вами говорил этот фанатик?

      – Какой фанатик?

      – А вот этот черный кот?… Видеть не могу этих сионистов!

      – Что вы, собственно, имеете против сионистов? – спросил Рабинович, и сам порядком не знавший, что собою представляют «сионисты».

      – Вы их не знаете? Вам неизвестно, что это заклятые шовинисты, не терпящие инакомыслящих?

      Хотя знакомство между обоими молодыми людьми состоялось совсем недавно, да и то мимоходом, Лапидус по-приятельски ухватил Рабиновича за пуговицу и начал костить Тумаркина со всеми сионистами вкупе:

      – Терпеть не могу этих ханжей! Заступники еврейского Господа Бога! Какое им дело до того, что несколько евреев приняли православие, чтобы не мотаться больше, как вот мы с вами? С какой стати, во имя чего мы страдаем? Я и вы? И? И доколе, собственно, мы будем болтаться, я и вы? И?

      Вылощен, прилизан. Одет с иголочки. Голубые глазки. Приподнятые брови. Рыжая заостренная бородка. Белые зубки. Хорошо смазанный язычок… И это «И?», заменяющее вопросительное «А?». Вот весь Лапидус.

* * *

      В это утро Лапидус вообще был скверно настроен и искал, на ком бы сорвать свою злобу. Он был рад, что подвернулся Тумаркин. Но, в сущности, Лапидус не был сердит на Тумаркина, ни даже на сионистов, которые ему ничего не сделали, – злоба его исходила из другого источника и имела, конечно, свои причины, Во-первых, почему у него нет медали? Во-вторых, почему его не принимают в университет? И, наконец, в-третьих, почему он должен креститься и не может этого сделать из-за своей матери? Его мать не вынесет такого удара, он в этом убежден. И… все же он вынужден будет это сделать! Лапидус чувствовал потребность излить перед кем-нибудь свою душу и наскочил на Рабиновича, который ему нравился тем, что он хоть и еврей, но не имеет еврейской повадки влезать в душу ближнего.

      – Вам хорошо, Рабинович, у вас золотая медаль, и вы уверены, что вас примут в университет, а вот побывали бы вы в моей шкуре… У меня на иждивении старуха-мать и сестра. Обе они живут единственной надеждой на то, что я окончу университет и буду врачом. А пока приходится жить только заработком, который дают мне уроки в богатой русской семье, да и то по секрету от гимназии. Если там узнают об этом, все мое благополучие рухнет! Я не знаю, смог ли бы кто другой на моем месте, хотя бы тот же Тумаркин, долго выдержать и не принять христианства, и кто смеет упрекнуть его за это? Как вы думаете? И?

      Рабинович и сам не знал, как он думает. Он глядел удивленными глазами на всех этих Лапидусов и Тумаркиных и никак не мог понять: чего они все так гоняются за золотой медалью и стремятся в университет? Да они ли одни? Ведь вот его квартирная хозяйка тоже бредит все той же медалыо. Неужели у них у всех нет других стремлений и чаяний? Рабинович вспоминает, что когда он еще был Поповым, у него о евреях было представление как о людях, мечтающих только о деньгаx…

      Вдруг вся толпа кандидатов пришла в движение и потянулась в канцелярию. Пришел секретарь. Сегодня он