Тысяча одна страсть. Антон Чехов

грустны сегодня, Антон Павлович, – сказал я, глядя на его лицо, бледное от лунного света.

      Опустив глаза, он задумчиво копал концом палки мелкие камешки, но когда я сказал, что он грустен, он шутливо покосился на меня.

      – Это вы грустны, – ответил он. – И грустны оттого, что потратились на извозчика.

      А потом серьезно прибавил:

      – Читать же меня будут все-таки только семь лет, а жить мне осталось и того меньше: шесть. Не говорите только об этом одесским репортерам…

      Прожил он не шесть лет, а всего год с небольшим.

      Одно из его последних писем я получил в январе следующего года в Ницце:

      «Здравствуйте, милый И. А.! С Новым годом, с новым счастьем! Письмо Ваше получил, спасибо. У нас в Москве все благополучно, нового (кроме Нового года) ничего нет и не предвидится, пьеса моя еще не шла, и когда пойдет – неизвестно… Очень возможно, что в феврале я приеду в Ниццу… Поклонитесь от меня милому теплому солнцу, тихому морю. Живите в свое полное удовольствие, утешайтесь, пишите почаще Вашим друзьям… Будьте здоровы, веселы, счастливы и не забывайте бурых северных компатриотов, страдающих несварением и дурным расположением духа. Целую Вас и обнимаю».

      1904 г.

II

      Однажды он сказал (по своему обыкновению, внезапно):

      – Знаете, какая раз была история со мной?

      И, посмотрев некоторое время в лицо мне через пенсне, принялся хохотать:

      – Понимаете, поднимаюсь я как-то по главной лестнице московского Благородного собрания, а у зеркала, спиной ко мне, стоит Южин-Сумбатов, держит за пуговицу Потапенко и настойчиво, даже сквозь зубы, говорит ему: «Да пойми же ты, что ты теперь первый, первый писатель в России!» – И вдруг видит в зеркале меня, краснеет и скороговоркой прибавляет, указывая на меня через плечо: «И он…»

      Многим это покажется очень странным, но это так: он не любил актрис и актеров, говорил о них:

      – На семьдесят пять лет отстали в развитии от русского общества. Пошлые, насквозь прожженные самолюбием люди. Вот, например, вспоминаю Соловцова…

      – Позвольте, – говорю я, – а помните телеграмму, которую вы отправили Соловцовскому театру после его смерти?

      – Мало ли что приходится писать в письмах, телеграммах. Мало ли что и про что говоришь иногда, чтобы не обижать…

      И, помолчав, с новым смехом:

      – И про Художественный театр…

      В его записной книжке есть кое-что, что я слышал от него самого. Он, например, не раз спрашивал меня (каждый раз забывая, что уже говорил это, и каждый раз смеясь от всей души):

      – Послушайте, а вы знаете тип такой дамы, глядя на которую всегда думаешь, что у нее под корсажем жабры?

      Не раз говорил:

      – В природе из мерзкой гусеницы выходит прелестная бабочка, а вот у людей наоборот: из прелестной бабочки выходит мерзкая гусеница…

      – Ужасно обедать каждый день с человеком, который заикается и говорит глупости…

      – Когда бездарная актриса ест куропатку, мне жаль куропатку, которая была во сто раз умней и талантливей