Облако под названием Литва. Григорий Канович

а поскребыш Ицик обосновался в соседнем местечке Кедайняй, поближе к своей любви – черноокой белошвейке Циле, не трястись же каждый день туда и обратно на попутной крестьянской телеге. В отчий дом братья Велвл и Ицик приезжали только по большим праздникам. Они привозили Рафаэлю гостинцы – конфеты в блестящих обёртках, леденцовых петушков на палочке и ласково, но не без подковырки называли племянника «наш ребе».

      – Как поживает наш ребе? – спрашивал беззлобный Ицик и трепал Рафаэля по кренделькам его черных кудрей.

      – Я не ребе. Я – Рафаэль, – простодушно отмахивался племянник.

      – Ты, Рафаэль, будешь ребе, будешь, – отстаивала свою заветную мечту Шифра. – А твои дядья какими были неучами и безбожниками, такими и останутся. Для них важнее целыми днями латать дыры на чьих-то драных штанах, чем штопать прорехи тут, – при этих словах, подожженных обидой, она принималась постукивать маленьким, сморщенным, как залежалая картофелина, кулачком по тому месту, где еще тихо, с перебоями, ворковало ее любвеобильное сердце и на правах квартирантки обитала страдалица-душа.

      В чем, несмотря на споры, дружно сходилось все семейство, так это в том, что двенадцатилетний Рафаэль действительно был не по летам развит и любознателен и что главная заслуга в этом принадлежала не столько потонувшему в трудах его родителю и не школьному учителю Хаиму Бальсеру, сколько ей, полуграмотной, целеустремленной Шифре, которая стремилась из внука, как злословил тихий, как могила, Беньямин, «выпечь» не портного и не сапожника, а великого цадика.

      Шифра всерьез намеревалась «выпечь» из внука не похожего на своих сыновей человека. Поэтому кроме Рафаэля и неубывающих рожениц, которые круглый год нуждались в ее помощи (роддом с опытными акушерками и врачами находился километров за сорок от местечка, в Каунасе), никем и ничем не интересовалась. Пусть-де во всём, что происходит за пределами ее дома – в несчастной Польше ли, в благополучной ли Америке, в Красной России ли – разбираются мужики, целыми днями дерущие глотку и соревнующиеся в том, кто из них умней и прозорливей: Велвл, который за Сталина, Ицик, который за Рузвельта, или Мейлах, который за своего Сметону? Ей соревноваться было незачем – свой выбор Шифра сделала давно и бесповоротно: она за нашего милостивого и неусыпного сторожа – Господа Бога, который в горних высях после ее смерти приютит квартирантку-душу.