Избранные сочинения в пяти томах. Том 3. Григорий Канович

вонь предательства обдавала не только Шахну, но и почтенных старцев.

      – Вот! Вот!

      Шахна поставил Беньямина Иткеса, как ставят огородное пугало: стой и не шевелись.

      Рабби Акива страдальчески смотрел на Беньямина Иткеса, тот отводил от учителя свои маленькие, как вишневые косточки, глаза.

      – Ты писал этот навет? Ты видел, как он занимается рукоблудием?

      Рабби Акива вытащил из кармана, как из недр земли, белый листок, разгладил его, положил перед Иткесом:

      – Это ты один из тридцати шести праведников?

      – Нет. И никаких наветов я не писал. Какое мне дело, занимается ли Шахна рукоблудием, напрасно извергает ли свое семя на землю или бегает на Погулянку к проституткам, или ходит в лавку к купцу Рытману глазеть на продавщиц.

      Рабби Акива не перебивал его, с тем же страдальческим выражением на лице слушал, потом взял со стола перо, протянул Иткесу и сказал:

      – Пиши!

      Беньямин покорно взял перо, обмакнул его в чернильницу, и рабби Акива продиктовал:

      – Я, Беньямин Иткес, возвел напраслину на своего друга Шахну Дудака…

      Заржавевшее перо, скрипя, скользило по бумаге, старцы наставительно качали своими непорочными головами. Беньямин Иткес, как-то странно съежившись, сидел за столом, закапанным свечным воском и семинаристскими грезами, постель Шахны была разворочена, беспорядок в комнате соответствовал его смятению, его странной, все усиливающейся растерянности, как будто не он пострадал от навета, а другой, тот, склонившийся над белым листом бумаги, как над простыней. Чем дальше, тем больше Шахна жалел своего товарища, и в душе у него свет смешивался с мраком, презрение с состраданием, как ранней осенью в пожухлой листве смешиваются увядание и цветение. Шахне хотелось броситься к нему, вырвать перо, разорвать в клочки бумагу, поджечь ее и пепел развеять над непорочными головами старцев, попросить у Иткеса прощения, а потом, запершись в синагоге мясников, молиться, молиться, молиться. За всех обиженных богом: за рукоблудников и доносчиков, за старцев, потерявших вкус к жизни, и молоденьких продавщиц с губами сочными, как прованское масло.

      Шахна не понимал, зачем святым старцам понадобилась расписка Иткеса, что они собираются с ней делать.

      В поведении рабби Акивы и рабби Элиагу Шахне мерещилось что-то предосудительное.

      Что это? Насилие? А если насилие, то во имя чего? Во имя справедливости или корысти? Ведь такой запиской можно попрекать всю жизнь.

      Нет, лучше прослыть рукоблудником, чем потворствовать несправедливости, лучше самому страдать, чем заставлять страдать ближнего своего. Может, Иткес и впрямь невиновен?

      И Шахне вдруг сделалось неловко за свою силу, за свои руки, которые намертво схватили Иткеса, подняли в воздух и понесли по темному коридору училища навстречу скорому и неправому суду.

      Долго, очень долго Беньямин выводил свое покаяние. Он колдовал над каждой буквой, над каждой строкой, как колдует писец над свитком Торы.

      Наконец Иткес повернул голову, посмотрел на Шахну беспомощно-ненавистным взглядом, и этого