Вулфленд. Виктория Сергеевна Аскарова

на диване перед телевизором, а тяжёлому, но, судя по всему, приятному труду – уборке нашего запущенного сада. Сад, если его можно было так назвать, представлял собой скорее дикую заросль. Сорняки, вымахавшие выше человеческого роста, смешались с полудикими кустами смородины и малины, местами пробиваясь даже сквозь ржавую сетку забора, разделяющего наш участок от идеально ухоженного сада наших соседей – эталонов образцового порядка и благоустройства. Их идеально подстриженные газоны, усыпанные яркими цветами, резко контрастировали с нашим запущенным зелёным хаосом. Но отец, казалось, ничуть не смущался. На лице его, обычно скрывающем множество переживаний за непроницаемой маской хмурости, появилась лёгкая, почти незаметная улыбка. Он был человеком дела, не склонным к долгим размышлениям. Взяв в руки грабли, отец принялся за работу с присущей ему энергией и методичностью. Его движения были неторопливы, но каждое из них было точно рассчитано, каждый взмах грабель – результативен. Он расчищал заросли, как будто освобождая не только сад, но и какую-то часть своей души от накопившихся за долгие годы груза воспоминаний и невысказанных чувств. В каждом сорванном бурьяне, в каждой аккуратно сложенной кучке листвы, я видела отголоски его жизни, его упорства и тихой силы. Отец никогда не был склонен к сантиментам, но в его отношении к саду, к земле, проявлялась особая нежность. Ещё в нашем прежнем доме, где мы жили, когда я была маленькой, он с такой же заботой ухаживал за роскошным газоном, за каждым цветком, за каждой веточкой. Тот сад был его гордостью, его маленьким зелёным раем. Здесь, в этом запущенном уголке, он, казалось, пытался воссоздать тот рай, хотя бы в миниатюре. Он умел делать всё. Починить сломанную мебель, сшить порванную одежду, даже заплести мне косы, избегая «петушков», которые всегда так раздражали меня в детстве. Его руки, покрытые сетью мелких морщинок и мозолей, были руками мастера, руками, создающими и чинящими. Он был удивительно разносторонним человеком, несмотря на свою внешнюю суровость. Его хмурые брови, наследство от суровых предков, скрывали добрую и ранимую душу. Бабушка всегда говорила, что он слишком худой, что нужно его откормить, но все её старания оказывались тщетны. Его худощавое телосложение, несмотря на старания бабушки, оставалось неизменным. Щетина на лице, свидетельствующая о его нелюбви к бритью, прибавляла ему несколько лет. А очки, которые он постоянно забывал надевать или снимать, дополняли его образ рассеянного, немного неуклюжего, но невероятно любимого отца. Его рассеянность порой проявлялась даже в мелочах – забытые выглаженные рубашки, небрежно наброшенный пиджак – жизнь холостяка, полная мелких недочётов, но пропитанная искренней любовью. Его прошлое было богато на увлечения: охота, созданный им охотничий клуб, воспоминания о которых хранились в пыльном охотничьем ружье, стоящем в углу сарая. После смерти матери это хобби осталось в прошлом, как и сам клуб, но память о нём, подобно следам на песке, ещё долго будет видна. В этот воскресный