Фарфоровый маньяк. Айя Лин

от четырех до двенадцати лет, и, скорее всего, себя.

      – Извините, но я по-прежнему ничего не помню.

      Я опустил голову, чтобы избежать зрительного контакта. Мне было очень неловко, но, кажется, полицейские трактовали мой жест неоднозначно, и молодой мужчина, впервые открыв рот, подтвердил это:

      – Если тебе страшно нам говорить, то ты должен знать, что все твои слова конфиденциальны и будут использованы только для поимки преступника.

      – Я не боюсь! – я опроверг его слова, хотя, разумеется, в них была правда. Я чертовски боюсь, но совсем не того, что могло бы случиться, если бы я рассказал им все, что знаю. Я боюсь именно потому, что не могу ничего сказать, а значит и не могу надеяться на собственную безопасность. – Я правда ничего не помню. – Я коснулся затылка, где за волосами красовалась выжженная цифра восемь – Признаться, если бы не этот шрам, я бы уже сомневался, что вообще был одной из его жертв.

      Если бы не этот шрам и вечно преследовавший меня страх – полная причина, почему я все еще не усомнился в данном факте моей биографии. Но об этом им знать необязательно.

      – Что ж, хорошо…

      На самом деле, как я и боялся, по лицу Эрнста было понятно, что ничего хорошего то и нет. Молодой помощник тоже был явно разочарован потраченным временем. Но на него мне тоже было плевать, даже проскочило небольшое злорадство из-за его постоянного сверления меня глазами, которое невыносимо раздражало.

      – Тем не менее – уже собираясь на выход, обратился ко мне Эрнст – Если ты вспомнишь хоть маленькую деталь, даже если она покажется тебе незначительной, сообщи нам.

      Мужчина протянул визитку, и я быстро сунул ее в карман джинс, утвердительно кивнув. Как будто было ощущение, что она мне не понадобится, но и выкидывать рука не поднималась.

      Единственное, что принесла встреча с полицейскими, – уверенность в оправданности моего страха. Конечно, они не сказали прямо, что я прав, и они теперь тоже на сто процентов уверены, что Филипа убил фарфоровый маньяк. Однако этого и не требовалось. Сам их приход все сказал за них. А, стоило мужчинам покинуть дом, ко мне метнулась Рикке, которая к тому моменту была белее смерти, отчего ее темные крупные глаза еще сильнее выделялись, и казалось, что только они занимают все лицо; даже губы выглядели мертвенно бледными.

      – Матс, мальчик мой, у тебя все хорошо? – запричитала она – Надо же, какие подлюги! Знают, что пережил ребенок, а все равно заявились со своими расспросами!

      Я даже не стал начинать, что ребенком уже так-то не являюсь – все равно опровергнет какой-нибудь стандартной фразой, типа: «Для меня ты всегда будешь ребенком». А я ведь в целом недолго с ней был. Наверное, Рикке – редкий представитель женщины, которая по праву может говорить, что цель ее жизни – семья. Сам факт того, что они согласились сначала взять меня, хотя в доме уже были дети (по правде, мне до сих пор кажется, что Ханс все еще не уверен, не было ли это плохим решением), а после еще нескольких детей доказывает, что у Рикке отчаянная нужда дарить кому-то заботу и любовь.