Паломничество с оруженосцем. Тимофей Юргелов

при погрузке на борт сменилась страхом в полутемном брюхе ревущего транспортника. Только над головой радиста светились разноцветные лампочки. Было холодно. Солдаты лежали вповалку на полу, кто-то втихую курил, а он, желторотый старлей, сидел на ящике с оружием и думал о смерти. Он смотрел на бочкообразный корпус, заполненный молодой, упругой плотью и видел, как столб огня вспарывает пол, – и в следующую секунду все объято пламенем… А может, ракета разорвется как раз под ним, тогда он ничего не почувствует, или попадет в крыло, и смерть будет мгновенной. Это могло случиться в любую секунду – даже в следующую секунду: вот он только что подумал об этом – и оно случилось… Или так: вот он думает о смерти – а успеет ли додумать до конца? Вот еще раз успел… А сейчас?.. И так далее. Это было как наваждение, он ждал взрыва каждое мгновение: вот нет еще ─ еще жив… А вот сейчас?.. И прогнать эти мысли не мог: они завладели всем его существом – и думать о другом не получалось. Все силы были направлены на то, чтобы не выдать своей страх. Впоследствии под пулеметным огнем ему не было так жутко, как тогда при одной мысли об опасности. Может, просто некогда было бояться: он думал о других, о том, как лучше выполнить приказ, – наоборот бывало даже весело. Такого тягучего ужаса, как в брюхе самолета не было уже никогда. Там они были заперты, как те быки, которые высовывали мокрые морды между горбылей, с той разницей, что быки не знали, что их везут на бойню, а у него даже возможности выглянуть на свет не было. Вдруг самолет резко пошел на посадку – сердце ёкнуло: неужели, всё… "Илюшин" наклонился почти вертикально – и солдаты посыпались вперед, хватаясь друг за друга…

      Самолет еще не остановился, а рампа уже открылась, в глаза ударило белое, как горящий магний, чужое солнце, стал спускаться трап. Сзади наезжал другой транспортник, и кто-то крикнул: «Сейчас поцелует!» Солдаты без приказа начали спрыгивать вниз, раздался смех – это была одна из счастливейших минут в его жизни. Он поднял покатившуюся по бетонке каску, протянул ее растерянному солдатику с русой, неровно остриженной головой на тонкой шее, и тот не по-военному сказал: «Спасибо». И это тоже было хорошо. Потом их везли на грузовиках в расположение полка, он сидел в кузове с рядовыми. Его охватила нежность, почти отцовская, к этим ребятам, чуть младше самого Андрея. Нет, думал он, рядом с ними и умереть не жалко, и слезы наворачивались ему на глаза. Через несколько месяцев под минометным обстрелом Андрей пробегал, пригибаясь за дувалом, и опять наткнулся на того солдатика. Он лежал в грязи из собственной крови. Взрывом ему оторвало ногу и распороло живот. Умирающий старался приподнять, как перевернутая черепаха, голову в той самой каске, сжимал рукой опутавшие его грязными веревками кишки. Андрея тогда поразило усталое, запыленное лицо, которое ничего не выражало кроме сосредоточенности смерти. Пока он лихорадочно доставал шприц с промедолом, солдат умер от потери крови. Разорванная, расчлененная плоть во всех видах в действительности не так страшна, как в кино или в воображении, но лицо… оно и сейчас стояло у него перед глазами. "И что получается: