Людолов. Мужи Великого князя. Павел Мамонтов

оскалом убийцы так не похожей на обычные улыбки.

      – Они в бранях проливают, а ты – подло, отай*9, вливаясь в толпу, втираясь в доверие. Исподтишка и предательски действуешь.

      – Да нет же, поп, – людолов скривился, словно надкусил что-то кислое. – Вовсе не так! Куда мне с такой рожей втираться в доверие?

      Он грохнул тяжеленым кулаком по столу. – Еще пива сюда! Живо!

      – Но ты во лжи живешь, а это – грех! – поджав губы, заметил монах.

      Подавальщица, верно оценив возможности мощного организма людолова и его соответствующей прожорливости, принесла сразу две кружки.

      – Я охочусь! – продолжил Нелюдь, сделав добрый глоток пенистого напитка. – Просто – охочусь, за неугодными. Так как могу. Только и всего. Таков мой труд. Его кто-то должен делать. Понимаешь, поп?

      – Не смей так к Божьему человеку обращаться, пес дьяволов! Я отец Ефстафий, а у тебя даже имени во Христе нету!

      – Так его батюшка, так его! Херач ему ик, правду, ик, шоб знал! – послушалась из-под стола, но почти сразу после фразы говорящий вновь захрапел.

      – Добро, отец Ефстафий, прощения прошу, – Нелюдь показал ложкой примирительный с его точки зрения жест.

      – Искреннее раскаяние – дорога к прощению. Излей то, от чего болит на душе – то первый шаг к Господу, – не оценил жеста священник.

      – Тогда я хоть сейчас готов к нему, – серьезно ответил Нелюдь. – Потому что в таком случае – я чист.

      – Ты? Чист? Да у тебя по-плечи руки в крови человеческой, невинной! И не только руки! И жертвы только множатся – народ просто так говорить не будет.

      – Тут дело вот в чем, дорогой мой, отче. В прошлом году – я убил четыре раза по дюжине людей. В позапрошлом – семь дюжин. В позапозапрошлом – пять раз по дюжине, а в этом вот – всего чуть более дюжины. На уменьшение идет ведь? Хорошо! Значит, зла, даже, по-вашему, становится меньше, а люди – лучше.

      – Искренне кайся в грехах своих, в том, что сотворил – и, быть может, Бог простит даже тебя, душегуба, – наставительно изрек отец Евстафий.

      – А вот тут – мимо, – людолов посерьезнел. – Мимо, батюшка. Не за что ему меня прощать, потому, как ни из-за одного из убитых мной, я не буду раскаиваться. Каждый из них был тварью, которая убила бы множество из твоей паствы, если бы не была остановлена мною. Что и тебе, и Богу – прямой урон. Не Божий ли это промысел, отче?

      Отец Евстафий поднялся из-за стола.

      – Не смей богохульствовать, исчадья зла!

      – Ну вот, опять…

      – Ведомо нам, что над таким как ты отродиями не властны ни меч, ни стрела…

      – Стал бы я прятаться в кольчугу, если б так оно было?

      – …лишь серебро над тобою властно и может сразить тебя!

      – Не знаю на счет серебра – еще никто не пробовал, но вполне допускаю что…

      Людолов вскочил, как ошпаренный, со своего места, с глухим рыком – в его правой ляжке торчала вилка. Из-под стола, с торжественно поднятым, обличающим, пальцем, поднялся, на нетвердых ногах, пегобородый мужичек.

      – Умри, ик,

9

Отай – тайно.