Тамара. Роман о царской России. Книга 1. Ирина Скарятина

небо, словно надеясь на благосклонное знамение, а затем застонал от отчаяния, так как прямо над его головой кружил огромный ворон-падальщик, вестник дурного предзнаменования и смерти. Объятый ужасом, он кинулся бежать и, достигнув конюшни, протиснувшись сквозь кучку разинувших рты молодых конюхов и ворвавшись в здание, поднялся по шаткой лестнице в свою каморку рядом с сеновалом.

      В полдень, к вящему изумлению Марфы Степановны, Яков Дмитриевич гневно наотрез отказался от лёгкого обеда из молока и яиц, который всего несколько часов назад так тщательно для себя заказал. Вместо этого он настоял на том, чтоб ему принесли обед для прислуги, и впервые за много недель поел наваристых щей со сметаной и жирного мясного пирога, а также выпил множество рюмок водки и разных вин. А стоило Марфе Степановне попытаться возражать, чтоб вернуть его на путь воздержанности и скромности, как он заорал на неё с такой яростью, что перепуганная старая дева рухнула в кресло, полумёртвая от испытанного ужаса и трясущаяся, как осиновый лист.

      Когда ж Яков Дмитриевич, откушав, выходил из столовой, безумно довольный своим превосходным обедом и, соответственно, в наилучшем расположении духа, дворецкий Панкратий доложил, что Аким Петрович с невестой находятся теперь на террасе и ожидают хозяйского соблаговоления их принять.

      "Ах, да, верно! Я чуть было не забыл, что приказал молодожёнам явиться", – обронил князь Яков, похлопывая себя по атласному, канареечного цвета жилету, который теперь приятно округлился, и бросая взгляд в большое зеркало, висевшее у двери на террасу. Явно оставшись довольным своим великолепным отражением, он неторопливо вышел туда, где бок о бок, облачённые в свои лучшие наряды, со склонёнными головами и почтительно опущенными плечами застыли новобрачные. И по такому случаю Аким опять умастил волосы маслом, да так, что они стояли торчком, словно пара белых крыльев, обрамляя его лицо, блестевшее ещё сильнее, чем раньше, ведь он отскрёб его со своим лучшим воскресным мылом. Доминика, даже более красивая, чем утром, была теперь наряжена в красный сарафан ("Ровно то, что ей и нужно", – одобрительно подумал Яков Дмитриевич), ярко-жёлтую косынку да бесчисленные бусы всех цветов радуги. Мерцающим каскадом те покрывали её шею, мягко позвякивая в такт ритмичному движению вверх-вниз её полной, упругой груди и сверкая на солнце короткими игольчатыми вспышками, то серебряными и золотыми, то фиолетовыми, голубыми и зелёными. Обеими руками она держала деревянный поднос с вырезанными на нём словами старинной русской пословицы: "Хлеб-соль ешь, а правду-матку режь". Но вместо хлеба и соли там красовался сладкий пирог с рассыпанными вокруг него "свадебными конфетами" в алой бумаге.

      "Милости просим, угощайтесь", – в один голос промолвили Аким и Доминика, склонясь так низко, как только могли. И тут же, выпрямившись во весь рост, Доминика отошла от мужа, сделала пару шагов вперёд и, ещё раз поклонившись, протянула поднос Якову Дмитриевичу. На несколько секунд она подняла лицо, её бездонной черноты глаза