Бесконечно длинная весна. Лида Стародубцева

прямо из бутылки.

      – Ладно, до свидания, до новых встреч.

      – Классно придумали, кстати, использовать Тео. Конечно, я поехала, а как же. Вы все-таки настоящие профессионалы.

      – Отдыхайте, вид у вас не очень. И не берите в голову – может, никаких «нас» вообще не существует, – почти ласково добавил он.

      Я вышла из «Гирваса» и зашагала в сторону озера, чтобы вскоре повернуть на улицу имени еще одного революционера, потом очередного идеолога и наконец пройти последние километры по улице Луначарского: луна и чары, красивое придуманное имя министра просвещения. Поворачивая с улицы на улицу, я всякий раз проходила под окнами высокого первого этажа сталинки: они будто цементировали сочленение улиц.

      Лежа на шершавом желтом покрывале, я закрыла глаза и увидела похоронную процессию. Хоронили Тео, ведь это был вопрос времени, это всегда вопрос времени. В его случае – нескольких месяцев или нескольких лет. Остаток его жизни, наверное, можно было измерить дозами стимулирующих и седативных веществ, которые ему предстояло влить, проглотить, вдохнуть. Вдруг это стало так очевидно. Даже грустно не было, хотя я всегда любила погоревать заранее. Кто войдет в похоронную процессию? Да кто только не войдет. О да, это будет бесконечно длинная процессия: музы и братушки-музыканты, и их музы, и их жены, и Татьяна, и все эти бесчисленные заседатели «Гирваса», которые обожают бухать с музыкантами, и парочка чиновников от культуры… и какой-нибудь Валерий, беглая чертова овца с отметиной на ухе. И кто-нибудь обязательно будет играть, может быть, даже на нюккельхарпе, которую Тео еще успеет подарить очередному молодому дарованию. Собаки будут лаять, и кто-нибудь будет держать связку шариков, черных, и они вырвутся из руки и полетят вверх, к верхушкам елей. Кто-то поднимет лицо к деревьям и к небу и крикнет: «Прощай, Тео, передавай там привет!» И черные шарики сперва зацепятся за еловую ветку, но потом их подхватит порыв ветра и унесет прочь навсегда.

      Гуся

      Гуся не всегда была Гусей. В один прекрасный день, в возрасте шестнадцати лет, когда ее еще звали Бусей, она почувствовала: это неправильно. Кто она на самом деле, поняла не сразу. Прошло несколько дней, и вот в какой-то час (после Гуся не могла вспомнить, в какой именно: помнила только медленный голубой свет – значит, наверное, сумерки были близко и снег отражал последние скользящие лучи, то есть она была на улице и в движении: кто стоит на месте в мороз, зачем стоять, чего ждать? хотя, может быть, автобуса – да, наверное, дело было на автобусной остановке) – она поняла: Гуся. Долой билабиальную округлость щек, детскую, как у херувима с позолоченными деревянными кудрями. Глубоко во рту, у задней части нёба – вот где он прятался, ее appearance, которым с этой самой минуты ей предстояло встречать мир – ее первый слог.

      Татьяна всегда говорила, что Гуся похожа на мужчину, которого заставили надеть женскую одежду, а потом ему понравилось, так вот он и ходит.