Оружие слабых. Повседневные формы крестьянского сопротивления. Джеймс Скотт

землю у одного и того же владельца, либо потому, что они получают от землевладельцев одинаковое обращение, – то возникает основание для коллективного недовольства, коллективных фантазий и даже коллективных действий. В этом случае крестьяне, скорее всего, станут рассказывать друг другу истории о плохих землевладельцах, а поскольку о некоторых землевладельцах, скорее всего, пойдёт больше дурной славы, чем о других, именно они окажутся в центре сюжетов, оснащённых богатыми подробностями, которые выступают хранилищем коллективного недовольства большей части общины подобными землевладельцами в целом. Именно так легенда о Хаджи Метле превратилась в своего рода кодовое обозначение крупного землевладения во всей округе. Именно так частушки о Хаджи Кедикуте оказываются не столько сюжетом об отдельных лицах, сколько символом целого класса землевладельцев-хаджи.

      Если бы в Кедахе когда-нибудь имело место крупномасштабное движение, призывающее к восстанию против землевладельцев (на деле такого движения не было), то кое-что от духа этих легенд, несомненно, отразилось бы в действиях – символическая подготовка дальнейшего пути уже состоялась. Однако следует подчеркнуть ключевой момент: если где и предпринимать попытки обнаружить понятие класса, то оно найдется лишь закодированным в конкретном общем опыте, который отражает как культурный материал, так и исторические данные его носителей. На Западе выражением понятия «пища» чаще всего является слово «хлеб», тогда как в большинстве азиатских стран это рис[127]. В Америке символическим воплощением слова «капиталист» может выступать Рокфеллер со всеми историческими коннотациями, связанными с этим именем, а в Седаке олицетворением плохого землевладельца выступает Хаджи Метла со всеми соответствующими историческими коннотациями.

      В силу всех перечисленных причин изучение классовых отношений в Седаке, как и в любом другом месте, с необходимостью должно быть изучением смыслов и опыта в той же самой мере, что и изучением поведения в узком смысле этого слова. Никакой иной процедуры здесь и быть не может, поскольку поведение никогда не является самообъясняющим. Чтобы проиллюстрировать данную проблему, достаточно привести знаменитый пример с быстрым закрытием и открытием одного глазного века, использованный Гилбертом Райлом и развитый Клиффордом Гирцем[128]. Как интерпретировать это телодвижение – как подёргивание глаза или как подмигивание? Простое наблюдение за физическим актом в данном случае не дает никакой подсказки. Если это подмигивание, то что именно оно означает – сговор, насмешку или попытку соблазнения? Какую-то информацию на сей счёт может дать только знание культуры и общих для разных людей смыслов, знание об акторе, его или её наблюдателях и сообщниках – и даже в этом случае необходимо учитывать возможные недоразумения. Одно дело – знать, что землевладельцы подняли плату за аренду земель для

127

Как известно, «не хлебом единым жив человек». Однако «хлеб» может означать нечто большее, чем просто еду – например, это слово может быть синонимом средств к существованию или денег: «Уважаемый, не могли бы вы одолжить мне немного хлеба?» В малайском обществе пословица Джанган пека периок наси оран («Не разбивай чужой горшок с рисом») означает «не угрожай чужому источнику средств к существованию».

128

Cliford Geertz, Te Interpretation of Cultures (New York: Basic, 1973), 6–9 / Гирц К. Интерпретация культур. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2004, с. 12–14[Гирц обращается к термину Райла «насыщенное описание», иллюстрируя его следующим примером: «Представьте себе… двух мальчишек; каждый быстро смыкает веки правого глаза. В одном случае это непроизвольное моргание, в другом – тайный сигнал приятелю. Оба движения как таковые идентичны; с точки зрения „феноменалистического“ наблюдения, т. е. их фотографической фиксации, отличить, кто из мальчиков моргнул, а кто подмигнул, невозможно… В то же время, пусть неподдающаяся фотографической фиксации, разница между обычным морганием и подмигиванием огромна; увы, это хорошо понимает каждый, кто хоть раз по ошибке принял одно за другое» – прим. пер.]. Великолепное обобщение этой интеллектуальной позиции представлено в следующей работе: Richard J. Bernstein, The Restructuring of Social and Political Theory (Philadelphia: Univ. of Pennsylvania Press, 1978), 173–236. Как отмечает Бернстайн, «эти преднамеренные описания, значения и интерпретации не являются просто субъективными состояниями разума, которые можно соотнести с внешним поведением; они формируют занятия и практики нашей социальной и политической жизни» (рр. 229–230).