Последние дни Помпей. Эдвард Бульвер-Литтон

серьезно ответил эдил. – Позорный закон запрещает нам бросать хищным зверям наших собственных рабов. Мы не можем делать что хотим со своей собственностью, а это, скажу вам, все равно что лишить нас ее.

      – Не так было в добрые времена республики! – вздохнул Саллюстий.

      – К тому же мнимое милосердие к рабам приносит столько разочарований бедноте: ведь эти люди так любят жестокие зрелища вроде поединка между человеком и зверем! И вот из-за проклятого закона они теряют невинное удовольствие – разве что боги пошлют нам хорошего преступника.

      – Только очень недальновидный правитель станет мешать мужественным развлечениям народа, – сказал Клодий.

      – Ну, благодарение Юпитеру и Паркам, у нас теперь нет Нерона, – сказал Саллюстий.

      – Вот уж действительно был тиран: на десять лет закрыл наш амфитеатр!

      – Удивительно еще, что не начался бунт, – сказал Саллюстий.

      – Дело было близко к этому, – промямлил Панса: его рот был набит мясом дикого кабана.

      Беседа на миг была прервана звуками флейты, и два раба внесли большое блюдо.

      – Ага! Какое еще лакомство припас ты для нас, Главк? – вскричал молодой Саллюстий, и глаза его заблестели.

      Саллюстию было всего двадцать четыре года, но в жизни он знал только одно наслаждение – хорошо поесть; должно быть, всеми остальными удовольствиями он уже пресытился; и все же сердце у него было доброе.

      – Я узнал его, клянусь Поллуксом! – воскликнул Панса. – Это амбракийский козленок. Эй! – Он щелкнул пальцами – так обычно подзывали рабов. – Мы должны совершить возлияние в честь нового гостя!

      – Я надеялся, – сказал Главк со вздохом, – предложить вам устрицы из Британии, но те же ветры, что когда-то были беспощадны к Цезарю, лишили нас устриц.

      – А они и впрямь так вкусны, эти устрицы? – спросил Лепид, для удобства еще больше распуская на животе свою тунику.

      – Ну, признаться, я подозреваю, что именно дальность расстояния делает их столь лакомыми; им недостает сочности устриц из Брундизия. Но в Риме ни один ужин без них не обходится.

      – Бедные бритты! В конце концов, и от них есть какая-то польза, – сказал Саллюстий, – они доставляют нам устриц.

      – Лучше бы они доставили нам гладиатора, – сказал эдил, человек практический, который все время думал об амфитеатре.

      – Клянусь Палладой! – воскликнул Главк, когда любимый раб венчал его густые волосы новым венком. – Я люблю дикие зрелища, когда зверь дерется со зверем. Но когда человека, такое же существо из плоти и крови, как и мы, безжалостно гонят на арену, на растерзание, это ужасно: меня тошнит, я задыхаюсь, готов сам броситься на арену и защитить его. Крики толпы для меня ужаснее голосов эринний, преследующих Ореста. Я рад, что на этот раз, вероятно, не будет кровавого зрелища!

      Эдил пожал плечами. Молодой Саллюстий, самый добродушный человек в Помпеях, широко раскрыл глаза от удивления. Красавец Лепид, который мало говорил, боясь, что от этого у него на лице появятся морщины, воскликнул: «Клянусь