Теневая черта. Джозеф Конрад

на стуле незнакомца на попечении слуг китайцев.

      Последнее, что я видел, – это как они поставили перед ним тарелку с куском ананаса и отошли, наблюдая, что из этого выйдет. Но опыт оказался неудачным. Он сидел все так же апатично.

      Капитан Джайлс тихим голосом сообщил мне, что это офицер с яхты какого-то раджи, зашедший в порт для ремонта в сухом доке.

      – Должно быть, здорово кутнул вчера, – прибавил он, сморщив нос, с задушевным и конфиденциальным видом, сильно польстившим мне. Ибо капитан Джайлс пользовался престижем. Ему приписывали приключения и какую-то таинственную трагедию в его жизни. И никто не мог сказать ни слова в упрек ему. Он продолжал: – Помню, как он в первый раз сошел на этот берег несколько лет тому назад. Как будто это было вчера. Он был славный мальчик.

      Ох, эти славные мальчики!

      Я невольно расхохотался. Он, видимо, удивился, потом тоже рассмеялся.

      – Нет! Нет! Я не то хотел сказать! – вскричал он. – Я хотел сказать, что некоторые из них удивительно быстро размякают здесь.

      Я шутливо предположил, что причиной может быть зверская жара. Но оказалось, что у капитана Джайлса более глубокая философия. На Востоке жизнь сделали слишком легкой для белых людей. Но это еще не беда. Трудность в том, чтобы оставаться белыми, а некоторые из этих славных мальчиков не знали, как это сделать. Он бросил на меня испытующий взгляд и с видом благожелательного дядюшки спросил напрямик:

      – Почему вы списались с корабля?

      Я вдруг рассердился, ибо вы можете себе представить, как должен раздражать такой вопрос человека, который сам этого не знает. Себе я сказал, что обязан заткнуть рот этому моралисту, а ему сказал с вызывающей вежливостью:

      – Почему?.. Вы не одобряете?

      Он был так сбит с толку, что мог только несвязно пробормотать: «Я!.. Вообще…» – и оставил меня в покое.

      Но он отступил в полном порядке, под прикрытием тяжеловесно-юмористического замечания, что и он тоже понемножку размякает и что сейчас время его сиесты, когда он бывает на берегу.

      – Очень дурная привычка. Очень дурная привычка.

      Простодушие этого человека обезоружило бы обидчивость даже более юношескую, чем моя. И, когда на следующий день за завтраком он наклонился ко мне и сказал, что встретил вчера вечером моего бывшего капитана, тихонько прибавив: «Он очень жалеет о вашем уходе. У него еще не бывало помощника, который так подходил бы ему», – я серьезно, без всякой аффектации, ответил ему, что я, конечно, за всю свою морскую жизнь не чувствовал себя так хорошо ни на одном судне и ни с одним командиром.

      – Так как же… – пробормотал он.

      – Разве вы не слышали, капитан Джайлс, что я собираюсь домой?

      – Да, – благожелательно сказал он. – Я часто слышал такие вещи.

      – Так что же? – вскричал я.

      Я подумал, что он самый тупой, лишенный воображения человек, какого я когда-либо встречал. Не знаю, что бы я еще сказал, но как раз в эту минуту вошел сильно запоздавший Гамильтон и сел на