Ходила младёшенька по борочку. Вера Евгеньевна Мосова

на дочь.

      – Твоя работа? – сурово спросила она.

      – Да что ты, матушка! Разве ж я могла?! – испуганно отвечала Любушка.

      – А что ты мне давеча говорила? Не ты ли поминала, что Лизавета и отравиться может?!

      – Да мало ли, что я могла говорить! Сказать – не сделать!

      Тюша недоверчиво покачала головой.

      – Ей Богу, маменька! Я тут ни при чём! Не желала я ей смерти! Не травила я её! – оправдывалась Любаша, уливаясь слезами.

      – Ох, не верю я тебе, девка!

      Любушка вздёрнула плечом и стремительно выбежала из избы.

      Анфиса с Прохором вернулись только к вечеру. Они рассказали, что Лизавета вчера ела какую-то рыбу, которую Матрёна купила у заезжего торговца. Он, дескать, по домам ходил да торговал. Уж очень он рыбину эту нахваливал. Вот Матрёна и запекла её на углях в вольной печи. Аромат стоял невероятный. Лизавету так соблазнил запах рыбы, что она отведала её, не дождавшись мужа с работы. А он-то к рыбе уже и не притронулся. Не до того было. Как Лизаньке плохо-то стало, он от неё ни на шаг не отходил. Потом Матрёна выкинула эту рыбу от греха подальше, решив, что хозяйка ею и отравилась, а то, неровён час, ещё и барину плохо станет или Филюшке маленькому. А ещё Анфиса сказала Тюше, что Лизавету так рвало, так наизнанку выворачивало, что и ребёночка она лишилась. Хорошо, что Семёновна рядом была, быстренько сообразила, что делать надо. Теперь вот снадобьями лечит бедняжку. Лежит она сейчас бледнёхонька, вся в испарине, краше в гроб кладут. Ещё неизвестно, выживет ли. Прохор переживает, что Фёдору скажет, как в глаза глядеть станет, не уберегли его дочери. И Василко до смерти перепуган, уж больно он жену-то свою любит. Помнит он, как Иван Лукерью хоронил да как убивался потом по ней, и страшно ему оттого, что с ним та же беда случиться может.

      Всю ночь потом Анфиса стояла на коленях перед образами, творя молитву. Она истово просила Господа о здравии своей невестки.

      Неспокойно было и в избе Ивана. Засыпая, Любушка слышала, как матушка с тятенькой о чём-то долго шептались.

      Глава 4

      Утром Тюша сказала ещё сонной дочери:

      – Собирайся, поедешь в Лаю!

      – Зачем это? – с недоумением вскинула брови Любаша.

      – От греха подальше! Поживёшь пока там, у коконьки7.

      – Из дома, значит, гонишь? – дерзко спросила вмиг проснувшаяся дочь.

      – Не гоню, а спасаю! – молвила Тюша.

      – От кого? – сверкнула очами Любочка.

      – От тебя самой! – горько проговорила матушка.

      Коконькой все называли тётку Пелагею, которая доводилась младшей сестрой покойной бабушке Наталье и была крёстной матерью своим племянницам Луше и Тюше. Потому они и звали её коконькой, да и не только они. Как-то так уж получилось, что прилепилось к ней это имечко. Жила Пелагея одиноко, деток Бог прибрал ещё в младенчестве, а муж помер, надорвавшись на тяжёлой работе. Вот она и вековала одна. Раньше, бывало, Пелагея частенько

7

Ко́конька – (образовано от ко́ка), кока – (диал.), так на Урале называли крёстную мать или крёстного отца.