Повесть о Шести Сотках. Алексей Доброхотов

подшипник. Сидишь сверху, мир кружиться и сливается перед глазами в сплошные одинаковые круги.

      Иногда хотелось вдруг бросить все, куда-нибудь уехать, начать все сначала, по другому. Так, как это бывает в кино. Непременно счастливо, радостно, необыкновенно. Может быть, даже героически. Вот пригласят его на какой-нибудь особенный военный завод. Поручат что-нибудь сделать эдакое. Он сделает, да так, что все ахнут. И дадут ему огромную премию, большой портрет повесят на доску почета, изберут делегатом съезда, сделают Героем труда. Сразу же все станут ходить к нему за советом: бригадир, начальник цеха, и даже сам директор. Начнут спрашивать, как бы так дело поставить, чтобы теперь все время получалось не хуже. И уговорят пойти в мастера. Назначат наставником молодежи. Положат большую персональную зарплату, непременно с надбавкой. Выделят машину, земельный участок под дачу, румынскую стенку, куда жена сразу выставит фотографии, наградные листы и хрусталь, как в музее. На дачу он, конечно же, переселит родителей и будет их навещать по выходным, приезжая всей семьей на машине. И день будет солнечный, и стол на веранде широкий, и вина много, и друзья будут чествовать, и смех покатится рекою, и красивые комсомолки будут смотреть восхищенными взорами. Жена станет нежная, дети послушные, нельзя же им позорить такого отца, передовика и орденоносца. Хорошо станет. И путевка на юг ему первому, и море самое синее, и пляж золотой, и пальмы с широкими листьями прямо над головой. И никакого начальства…

      Мечты, пустые мечты. Скользят по гладкой поверхности мысли, обдают душу прохладой надежды, как щель в оконной раме. Сидишь в уюте за толстым стеклом, а там, снаружи кто-то, нагнувшись вперед, ломает напористый ветер, и наградой ему – синий платочек в белой руке с балкона напротив. И он бы пошел, и он бы так смог, но никто не зовет, никто нигде не ждет, никто ничего особенного не поручает, хотя он вполне смог бы и сделать. Но выходить из теплого дома незачем, да и вообще, что там, в другом месте, среди чужих людей делать? Пустота чужбины пугала, а привычная устроенность с каждым годом затягивала все глубже.

      Что я могу, кроме того, что делаю? Чем я лучше других? Все делают это, и я должен. План надо давать. Детей растить, – думал он, – Пусть хоть они поживут счастливо. Может, у них будет иначе, понятнее, лучше. Стране нужны детали. Детям нужны деньги. Все это дает завод. Надо идти работать.

      Мысли загонялись на привычный круг, и он тихо засыпал…

      Шло время. Год следовал за годом. Дети росли, выросли и ушли, а вечерние, воскресные мысли в голове остались. Только стали еще острее, колючее, жестче. А тоска их порождающая – беспощаднее, злее. Она выходила из темных углов проваленной в ночь комнаты, наваливалась на душу и душила за что-то несбывшееся, не совершенное, непонятое, пропущенное. Становилось жалко себя, череды скоро прожитых лет, напрасно потраченного времени, стыдно за свою мягкотелость. Хотелось отбросить