Стрекоза. Татьяна Герден

он мог раствориться в массе педсостава училища и, оставаясь незамеченным, не слушать выступающих, а спокойно мечтать о чем-то своем на длинных, скучных собраниях. Единственное, что можно было еще хоть как-то выносить «из Периманова», были рубаи Омара Хайяма, но и они раздражали Витольда из-за ссылки на тот же пресловутый первоисточник и беспрестанную декламацию, например, строк, которые Берта произносила на вечерах у Фантомова, если ей предлагали бокал вина:

      Ах, сколько, сколько раз, вставая ото сна,

      Я обещал, что впредь не буду пить вина…

      Или если Витольд предлагал отобедать в ресторане, что нередко случалось до рождения дочери, шло неизменное:

      Я утро каждое спешу скорей в кабак

      В сопровождении товарищей-гуляк.

      И уж полной дикостью было от нее иногда услышать что-то типа «как говорил Жора: не держи меня вертикально, я готов к подаче». Штейнгауз ужасался пошло-мещанской двусмысленности этой фразы, багровел, выходил из себя и в отчаянии восклицал:

      – Как, как ты можешь повторять за ним эту пошлость?! Ну что он такое сделал для тебя, что ты никак не можешь его забыть?

      На что Берта возводила на него свои чуть выпуклые карие с холодком очи и бесстрастно произносила:

      – Наверное, то, что мне так и не удалось его приручить…

      – А! – восклицал от бессилия Витольд, махал рукой и запирался в своем кабинете.

      Ах, с каким наслаждением разрядил бы он целую обойму одного из своих кольтов в пустопорожнюю голову этого жуира, бездельника и подлеца Периманова, окажись тот сейчас где-нибудь поблизости, но Периманов оказаться поблизости никак не мог, так как давно женился на дочери «миллионщика» Рите Крешневич и вскоре уехал за границу – то ли в Турцию, то ли во Францию, разумеется, по подложному паспорту и каким-нибудь подпольным коком на корабле, следующем из одесского порта в Стамбул.

      Злые языки говорили, что, он когда в пух и прах проигрался на скачках, таки бросил Риту ради чьей-то богатой дочки, а потом ушел и от той, запил и почил в бозе в полной нищете, подметая улицы Марселя или Авиньона, мечтательно бормоча себе под нос клички рысаков чаще, чем имена любимых женщин. Последнее обстоятельство удивительным образом всегда успокаивало нервы Штейнгауза, он приходил в себя, конфузился от собственного неразумного поведения, виновато обнимал хрупкие плечи Берты и горячо извинялся:

      – Прости меня, я был не прав.

      И даже не обижался, если она ему отвечала чем-то вроде:

      Любовь, конечно, рай, но райский сад

      Нередко ревность превращает в ад.

      Ах, как же она была права: это все была любовь, полнота переживаний и разнообразие ощущений, но по своей природе он не был приучен их выражать, и поэтому ему казалось, что любви, как это представляют в искусстве, вообще не бывает. Как же он был не прав!

      Теперь, когда жены давно не было рядом, он вспоминал даже перимановские цитаты с каким-то новым, почти дружеским