Кирза и лира. Владислав Вишневский

как и погрузка призывников в вагоны, было недолгим, по-мужски суровым и сдержанным. Ни сил, ни слез ни у той, ни у другой стороны уже не было. Все смертельно устали, просто выдохлись. Но у одних впереди был рассвет – то есть встреча с родной армией, праздник. А у других – тьма, – встреча с разъяренными предками. Эх!.. Эти, которые другие, сейчас бы с радостью поменялись местами с отъезжающими, но увы!

      Состав, гулко дернув железными сочленениями, мягко набирая скорость, вдруг неожиданно покатил… Уже? Так быстро? В окнах забелели размазанные очертания прилипших к стеклам лиц. Знакомые и незнакомые лица, дергаясь и кривляясь в восторженно-плаксивом танце, что-то беззвучно там кричали… «А? Что? Что?..» Но ни понять, ни догнать было уже невозможно.

      Простучал на стыках последний вагон…

      Тёмная, стальная железнодорожная гусеница, набитая до отказа нервно дергающимися в полуистерике молодыми пацанами, правильнее сказать новобранцами, некрасиво вихляясь и извиваясь на поворотах, предостерегающе светя тремя красными точками фонарей на своей заднице, быстро растворилась в глубине ночи, – ту-ту.

      Вот теперь, братцы, действительно всё! Действительно ту-ту!

      2. Наш паровоз, лети-лети…

      Из бессознанья прихожу в себя очень тяжело, медленно и невесело. С трудом выбираюсь из какого-то черного, липкого и нудного болота. Вначале осознал, что лежу на чем-то жестком и холодном, затем заметил легкое покачивание и усиливающийся шум голосов. Различаю равномерный стук колес… Вагон?! Затем в глаза ударил яркий солнечный свет. И уж только потом почувствовал запах еды и услышал шкрябанье ложек. Ух, ты, какой вкусный за-апах!..

      Я в вагоне. Лежу на второй полке. Сильно замерз. Голова раскалывается от боли. Во рту противно, в желудке во всю мощь воет голодуха. А внизу, на нижней полке, наши ребята, счастливые и раскрасневшиеся, едят-лопают, трескают за обе щеки настоящую солдатскую гречневую кашу. Дымится паром и вкуснейшим ароматом каша, парит, раскачиваясь, чай в кружках, шкрябают, мелькая, «люминиевые» ложки. Жратва!.. Мы уже едем, ур-ра! «А почему без меня?» – сваливаюсь с полки. Везде, во всем вагоне новобранцы весело орудуют ложками, пьют чай.

      – Во, гля, мужики, соня проснулся? Здорово, алкоголик. Ну ты орел, Паха… Тебя, слышь, так сильно что-то развезло, думали, не оклемаешься.

      – Смотри, сонная команда, сколько времени проспал, уже два часа дня.

      – Чё, головка, наверное, болит у мальчика, да? Дать Пашечке похмелиться, нет?

      – Ну, бля, и повозились мы, паря, с тобой…

      – Ты чё, первый раз что ли пил, да?

      – Садись быстро обедать, а то эти оглоеды и твою порцию сожрут, не заметят.

      – Сам оглоед.

      – А ты и правда ничего не помнишь, да? – перекрывая дробный грохот ложек, сыплются на меня вопросы.

      Мне рады, меня похлопывают по спине, подвигаются на лавке, уступая место, протягивают чашку с коричневой горкой каши. Глотаю слюну, во рту гнусно,