Былое и думы. Александр Герцен

его на весь день оставить у нас. Ник был грустен, испуган; вероятно, он любил бабушку. Он так поэтически вспомнил ее потом:

      И вот теперь в вечерний час

      Заря блестит стезею длинной,

      Я вспоминаю, как у нас

      Давно обычай был старинный,

      Пред воскресеньем каждый раз

      Ходил к нам поп седой и чинный

      И перед образом святым

      Молился с причетом своим.

      Старушка, бабушка моя,

      На креслах опершись, стояла,

      Молитву шепотом творя,

      И четки всё перебирала;

      В дверях знакомая семья

      Дворовых лиц мольбе внимала,

      И в землю кланялись они,

      Прося у бога долги дни.

      А блеск вечерний по окнам

      Меж тем горел…

      По зале из кадила дым

      Носился клубом голубым.

      И все такою тишиной

      Кругом дышало, только чтенье

      Дьячков звучало, и с душой

      Дружилось тайное стремленье,

      И смутно с детскою мечтой

      Уж грусти тихой ощущенье

      Я бессознательно сближал

      И все чего-то так желал.

«Юмор»

      …Посидевши немного, я предложил читать Шиллера. Меня удивляло сходство наших вкусов; он знал на память гораздо больше, чем я, и знал именно те места, которые мне так нравились; мы сложили книгу и выпытывали, так сказать, друг в друге симпатию.

      От Мёроса, шедшего с кинжалом в рукаве, «чтоб город освободить от тирана», от Вильгельма Телля, поджидавшего на узкой дорожке в Кюснахте Фогта – переход к 14 декабря и Николаю был легок. Мысли эти и эти сближения не были чужды Нику, ненапечатанные стихи Пушкина и Рылеева были и ему известны; разница с пустыми мальчиками, которых я изредка встречал, была разительна.

      Незадолго перед тем, гуляя на Пресненских прудах, я, полный моим бушотовским терроризмом, объяснял одному из моих ровесников справедливость казни Людовика XVI.

      – Всё так, – заметил юный князь О., – но ведь он был помазанник божий!

      Я посмотрел на него с сожалением, разлюбил его и ни разу потом не просился к ним.

      Этих пределов с Ником не было, у него сердце так же билось, как у меня, он также отчалил от угрюмого консервативного берега, стоило дружнее отпихиваться, и мы, чуть ли не в первый день, решились действовать в пользу цесаревича Константина!

      Прежде мы имели мало долгих бесед. Карл Иванович мешал, как осенняя муха, и портил всякий разговор своим присутствием, во все мешался, ничего не понимая, делал замечания, поправлял воротник рубашки у Ника, торопился домой, словом, был очень противен. Через месяц мы не могли провести двух дней, чтоб не увидеться или не написать письмо; я с порывистостью моей натуры привязывался больше и больше к Нику, он тихо и глубоко любил меня.

      Дружба наша должна была с самого начала принять характер серьезный. Я не помню, чтоб шалости занимали нас на первом плане, особенно когда мы были одни.