История Лоскутного Мира в изложении Бродяги. Александр Васильевич Бережной

во сне, ещё много лет будут заставлять юную суккубару мочить постель.

      Дальше была улыбка самой Смерти… улыбка той, что когда-то у костра Он прозвал Молчуньей, улыбка над окровавленный телом Его, почти беспамятным, но всё ещё пытающимся тащить карету, не ради себя, ради тех, кто доверил Ему свои жизни.

      Гул-Вейт. Окрестности бастиона Имо-су. Год 1478 после Падения Небес.

      Гадюки следовали за форстмейстером и его псом безмолвно, как и подобает гадюкам.

      – Ветеран не ошибался и не врал. – улыбнулся Тринитас, оглядывая принесённые розги. – Такие, как он, редко ошибаются и никогда не врут. Умирать, умирают, но не врут. Я убивал таких, как он, я знаю.

      О том, что в Льюсальвхейме Он узнал расположение всех Почек и Побегов Мирового Древа, Тринитас умолчал, считая это деталью, недостойной упоминания.

      – По две дюжины каждой? – с надеждой заглянула в глаза Тринитасу Лютиэль, прекрасно помнившая, что две дюжины ударов полагались ей с матерью, на двоих.

      – Едва прикрытая наглость с налётом легкомысленной забывчивости – слишком вульгарно и прямолинейно. – в голосе Анатиэль звучали нотки недовольства своей дочерью, фальшивого. – Разве этому я тебя учила?

      Давняя игра в нерадивую дочь и всезнающую мать, готова была набрать обороты, но Тринитас, на груди которого лежала Лютиэль, пропал.

      Только был здесь, а теперь уже стоит в шагах пяти, с розгой в руке.

      – Манотворящая железа у тебя, Анатиэль, вышла просто выше любых похвал – боюсь, если вы, как и планировали, уроните блюдо с ней, Я буду расстроен несколько больше, чем вы рассчитывали. – сообщил Он.

      Голос Его был всё также мягок, а улыбка всё также лучезарна, но сама мысль ослушаться Тринитасу в тот момент показалась суккубарам самоубийственной.

      Молодая же воспитанница, принёсшая ведро с розгами, замерла мраморным изваянием – стальные цепи страха сковали все её члены.

      – Тебя, Лютиэль, Я буду сечь, пока ты не взмолишь о пощаде, – пообещал Тринитас, – а потом буду сечь, пока Мне не надоест. Вечером, а пока сбегай-ка Мне за рубашкой, на твой выбор.

      Лютиэль сорвалась с места, будто обратившись в ветер. Анатиэль только осуждающе и вздохнула, посмотрев в след дочери: ни бёдрами не вильнула, ни спинку не прогнула, как положено, дав насладиться видом полной груди, даже на взгляд с лёгким разочарованием и укоризной ума не хватило.

      – Позор, а не суккуб.

      – Позор… – Тринитас попробовал на вкус слово, чуждое самой Его природе, – глупости говоришь Анатиэль. Глупости. Твоя мать спасла тогда тебя… спасла от Меня…

      – Я о себе, Тринитас, о себе…

      – А Мне, думала, легко с вами всеми, с Караваном? – хмыкнул Тринитас. – Одни боятся Меня почём зря, другие молятся на Меня, что ещё глупее, чем бояться, а кто-то и убить хочет, как теже Гадюки… дуры они, конечно, заносчивые, самовлюблённые дуры, но не убивать же их за это… попробую ещё… они поймут… должны понять…

      Лет двести назад, как и тысячу лет назад Тринитас учил бы перворождённых совсем иным способом, чем выбранный