Растерянный. Записки. Письма. Повесть. Владимир Владыкин

уловимым особенностям я чувствовал, что это мой сын. Лариса не могла нарушить мне верность, зная свою вину, утратив девственность, невзирая на то, что это произошло до меня.

      Мне хотелось, чтобы мы с женой сами, без посторонней помощи, купали бы сына, но Лариса почему-то боялась брать на себя все заботы о малютке, и я в досаде думал, что даже в этом она проявляла непонятную мне беспомощность. Дарья Михайловна купала нашего сына, а мы, его родители, как два балбеса, стояли рядом и наблюдали, как бабка омывала тёплой водой своего внучка, при этом что-то ласково приговаривая…

      Как-то я взялся совершенно неумело пеленать ребёнка, ему это, видимо, не понравилось, он начинал выражать недовольство, всё больше начиная кричать. Прибежала тёща, грубо оттолкнула меня.

      – Не умеешь – не берись! – отрезала она, обдав меня запахом пота.

      Я неловко топтался рядом.

      – Почему не позвал? Ты так мог простудить ребёнка!

      И вот в следующий раз, я не знал, самому ли приниматься пеленать обмочившегося ребёнка или звать жену и тёщу? Но когда я звал жену, тёща упрекала меня, неужели я не в состоянии это сделать сам, тогда какой из меня отец?!

      – Не можешь справиться с ребёнком, тогда зачем женился?

      Её упрёки сидели уже в печёнках, я начинал грубить и не мог простить ей обиды. И это сказывалось на наших с женой отношениях, мы всё меньше обменивались мыслями. Так я начал отходить от участия в воспитании сына. Я уже реже брал его на руки, когда он плакал и не собирался его успокаивать. За бездействие меня отчитывали и тёща, тесть, только Лариса многозначительно помалкивала. Выходило, что я, читавший книги, пробовавший что-то писать, не мог разговаривать с ребёнком.

      Однажды сын так сильно кричал, что я не мог его успокоить. В это время тёща управлялась на дворе, жена ушла в магазин, тесть после дежурства отдыхал. Я подвергся серьёзному испытанию. Видя, что у меня ничего не получается, Пётр Андреевич решительно встал, вырвал у меня внука и стал что-то ему нашёптывать. Ребёнок скоро на руках деда успокоился. Мне стало обидно за себя, за своё неумение обращаться с сыном.

      16

      Так, не подозревая сами того, тесть, тёща и жена своими огульными упрёками подрывали мою веру в себя и тем самым оттолкнули от собственного сына. Поэтому мне казалось: если он не хочет успокаиваться на моих руках, значит, это не мой сын. Я даже стал обижаться на него, крохотного и беспомощного, и во мне к нему, кроме досады, не возникало тёплых отцовских чувств. Если бы я им всё это объяснил, они бы, конечно, мне не поверили, что они меня злодейски ошельмовали. Никто из них не догадывался, как я страдал, так как никогда никому, кроме матери, не объяснял подлинные причины своих часто меняющихся настроений, потому как понял, что в этом мире, где всё построено по принципу кумовства и блата, меня никто не поймёт. Чего стоило одно их суждение, что я бессердечный, жестокий.

      Что же было дальше? Кто-то из женщин сказал,