Твой девятнадцатый век. Натан Эйдельман

из дому».

      И вот наступает день, когда Боровков готовит бумаги для допроса нового арестанта, почти на полгода позже, чем другие, взятого и привезенного в столицу. Допрашивает сам Чернышев.

      Они почти ровесники. Чернышев только на два года старше. Оба крупные, сильные, дерзкие; старые знакомые, бывшие кавалергарды-однополчане.

      Подполковник – «друг Марса, Вакха и Венеры».

      Генерал также храбрый солдат, один из первых ловеласов и кутил.

      Узник – твердый, ироничный.

      Тюремщик – циничный, умный, тоже склонный к юмору.

      Одному через 3 месяца – каторга, через 10 лет – поселение, через 15 лет – вторая каторга, через 20 лет – трагическая смерть.

      Другой через 4 месяца – граф, через год – военный министр, через 15 лет – князь, через 22 года – председатель Государственного совета, через 23 года – светлейший князь, через 30 лет его армия будет разбита в Крымской войне, через 31 год – отставка и смерть.

      Чернышев, вероятно, не без удовольствия рассматривал и допрашивал Лунина, потому что пришлось немало потрудиться, прежде чем стали возможны этот допрос и несомненная погибель этого гусара.

      Чернышев спрашивает, Лунин отвечает, секретарь записывает.

      Вопросов не фиксировали, но из ответов ясно видно, в каком порядке все протекало.

      Сначала были заданы обычные вопросы – о тайном обществе, его целях и членах.

      «Открыть имена их почитаю противным моей совести, ибо должен бы был обнаружить братьев и друзей».

      И дальше в протоколе читаем:

      «Кто были основатели общества – сказать не могу вследствие вышеприведенного правила, которое я принял…»

      «Кто же начальствовал в отделениях общества, я наименовать не могу по тому же правилу…»

      «Кто же там именно находился… никак вспомнить не могу…»

      Спрошено было и о воспитателях.

      Ответ: «Воспитывался я в доме моих родителей; учителей и наставников было у меня много, как русских, так и иностранных <следует несколько иностранных фамилий>, и многие другие, коих не припомню».

      «Не припомнит» Лунин как раз русских педагогов, которых можно было этим подвести.

      Ни одним вопросом Чернышев не собьет Лунина с его позиции: до 1822 года участвовал в обществе, позже, когда началась подготовка к восстанию, не участвовал. В заслугу себе ставит, что пытался приготовить Россию к принятию конституции.

      И тут генерал-адъютант выложил наконец свой главный козырь. Несколько декабристов свидетельствуют, что сам Лунин когда-то замышлял убийство царя «партиею в масках на Царскосельской дороге».

      Это тяжелая минута. Впервые Лунин четко видит, что противники могут предъявить серьезные обвинения: умысел на цареубийство по всем российским законам и уложениям – преступление тягчайшее. Решительное отречение ничего уже не даст: три имеющихся показания достаточны, все равно сочтут роковой факт доказанным, нельзя