Иисус Неизвестный. Дмитрий Мережковский

холма, и, указав на красные в огне заката, цветы, брызнувшие у ног Его, кровью по темно-зеленым верескам, сказал: «Божья кровь!»

      Сказке не поверил Пастушок: знал, что Бог один – Господь Израиля. Встал и ушел от Язычника. «Отойди от Меня, Сатана!» – сказал ему в сердце Своем. «Нет, кровь не бога Кинира, – подумал в первый раз тогда, глядя на красные цветы. – Чья же, чья? И что значит: Сына в жертву принес Отец?»

8.

      Думал об этом и теперь, сидя на камне у зеленого луга, на горе Кинноре. Тише еще тишина здесь, на горе, чем в долинах, Все на земле и на небе как будто прислушивалось – ждало чего-то, затаив дыхание.

      Вынул Пастушок из кожаной сумки, висевшей через плечо, камышовую свирель-киннору, и заиграл бога Кинира плачевную песнь:

      Воззрят на Того, Кого пронзили,

      и будут рыдать о Нем, как об единородном

      сыне, и скорбеть, как скорбят о

      первенце. Плач большой в Иерусалиме

      подымется, как плач Адониса-Кинира на

      полях Мегиддонских; будет вся земля

      рыдать.[264]

9.

      Кончил песнь, закрыл глаза, опустив на них веки, такие тяжелые, что, казалось, никогда не подымутся.

      И опять – тишина того бездыханного полдня, когда кто-то вдруг называет человека по имени, и он бежит, бежит, в сверхъестественном ужасе, все равно, куда, – только бы увидеть лицо человеческое, человеческий голос услышать, – не быть одному в тишине. Но если бы услышал Пастушок тот зов, то не бежал бы, а пошел на него, как сын идет на зов отца.

      Медленно поднял тяжелые веки, открыл глаза, встал и пошел по гранитному склону горы к той недалекой, ровно срезанной, на белом небе, черной, последней черте.

      Шел, играя на свирели отца Своего, Давида, псалом:

      Господь – пастырь Мой;

      Я ни в чем не буду нуждаться.

      Он покоит Меня на злачных пажитях,

      и водит Меня к водам тихим.

      Если Я пойду и долиною смертной тени,

      не убоюсь зла, потому что Ты со Мною;

      Твой жезл и Твой посох —

      они успокаивают Меня.[265]

10.

      К черной, последней черте подошел – крайнему краю горы, гранитной стене, падавшей отвесно в пропасть. Белою змейкой извиваясь там, внизу, на самом дне пропасти, пенился поток и ревел; но сюда, на высоту, не долетало ни звука. Синие горы, как волны, поднимались отлого, волна за волной, постепенно бледнея, к дремуче-лесистым склонам Ливана, а над ними, снежного Ермона, Первенца гор, как Ветхого деньми, в несказанном величьи, белела седая глава.

      Высшая точка Кинноры, скалистый, над самою кручей, уступ, называлась Престолом Кинира. Здесь лежала груда камней – может быть, некогда жертвенник бога, – с полустертой, на одном из них, надписью:

      Сына в жертву принес Отец.

      К самому краю пропасти подошел Пастушок и стал на колени. В белом

264

У пророка Захарии (12, 10–11), «плач Гадад-Римона» (Adad-Raman), древневавилонского бога грозы и солнца, одного из многих двойников Таммуза-Кинира-Адониса – орфического «Диониса Распятого». – Д. Мережковский, Тайна Запада, II ч. Боги Атлантиды, Дионис Распятый.

265

Пс. 22, 1–4.