Иисус Неизвестный. Дмитрий Мережковский

Единая с нами поет. —

      Аминь.

      Двенадцатерица пляшет с нами. —

      Аминь.

      Пляшет в небе все, что есть. – Аминь.

      Кто не пляшет, не знает свершенья. – Аминь.[152]

      В звонкой меди латыни (у бл. Августина, о Присциллианских Тайных вечерях) это еще «колокольнее», однозвучнее:

      Salvare volo et salvari volo.

      Solvere volo et solvi volo…

      Cantare volo, saltate cuncti.[153]

      И опять в «Деяниях Иоанна»:

      Пляшущий со Мною, смотри на себя —

      во Мне, и видя, что Я творю, молчи… В

      пляске познай, что страданием твоим

      человеческим хочу Я страдать…

      Кто Я, узнаешь, когда отойду.

      Я не тот, кем кажусь[154]

      Это и значит: «Я – Неизвестный».

      XVIII

      Может быть, нечто подобное, хотя и совсем иное (кто же поверит, чтобы ученики могли плясать на Тайной Вечере?), более неизвестное, страшное для нас, потому что тихое, как то, ученику возлежавшему на груди Иисуса, чуть слышное биение сердца Его, – тихое, но ломающее уже не кровли домов, а самое небо, – может быть, нечто подобное действительно происходило в ту ночь, в «устланной коврами, высокой горнице», анагайоне, в верхнем жилье иерусалимского дома, где, стоя у двери, жадно подслушивал и подглядывал хозяйкин сын, Иоанн-Марк.

      Два свидетеля: этот четырнадцатилетний мальчик, вскочивший прямо с постели, завернутый в одну простыню по голому телу, Иоанн-Марк, и тот столетний старец, закутанный в драгоценные ризы, первосвященник, с таинственно на челе мерцающей, золотою бляхою, пэталон, Иоанн Пресвитер. Два свидетельства – чем противоположно согласнее, тем правдивее. Только одно из них писано не рукой очевидца, но и в нем бьется сердце того, кто видел. Если же нам и этого мало, то, может быть, только потому, что для нас Евангелие – уже мертвая буква, а не «живой неумолкающий голос», и мы уже не знаем, что значит:

      Вот, Я с вами во все дни, до окончания века. Аминь (Мт. 28, 20).

      5. По ту сторону Евангелия

      I

      Только благодаря Канону, мы еще имеем Евангелие. Надо было заковать его в броню от скольких вражьих стрел – ложных гнозисов, чудовищных ересей; в каменное русло водоема надо было отвести живые воды источника, чтобы не затоптало его человеческое стадо, не сделало из них, страшно сказать, мутную лужу «Апокрифов» (в новом, конечно, церковном смысле, – «ложных Евангелий»); надо было нежнейший в мире цветок оградить от всех бурь земных скалою Петра, чтобы самое вечное в мире, но и самое легкое – что легче Духа? – не рассеялось по ветру, как пух одуванчика.

      Это и сделал Канон. Круг его замкнут: «пятое Евангелие» никем никогда не напишется, а четыре дошли до нас и, вероятно, дойдут до конца времен, как они есть.

      Но если воля Канона – не двигаться, не изменяться, быть всегда тем, что он есть, а воля Евангелия – вечное изменение, движение к будущему, то благодаря Канону, мы уже не имеем Евангелия. Вот один из многих парадоксов, кажущихся противоречий самого Евангелия.

      Логика

152

Acta Johannis, с. 94–95. – Hennecke, I, 186.

153

Augustin., epist. 237, ad Ceretium. – Hennecke, II, 529.

154

Act. Johannis, с. 95. – Hennecke, I, 187.