Разговоры в зеркале. Ирина Врубель-Голубкина

равноценного тому, что было. Недаром возник такой культ Малевича. Новые должны были отрицать и Малевича, и Татлина – гнать их к чертовой матери! Моя дружба с Хармсом окончательно закрепилась, когда мы были у моего друга Вольпе в квартире Чуковского. Сначала мне в другой комнате Маршак морочил голову, потом мы вышли, и Вольпе мне с возмущением говорит: «Вот Даниил Иванович утверждает, что Блок никуда не годится!» Вольпе занимался символизмом, обожал Блока. Я говорю: «Так что ж вас удивляет? Не отрицая, ничего нового создать нельзя». И Хармс мне подмигнул одним глазом. Так началась дружба.

      И.В. – Г.: Так вы считаете, что не только не произошло взрыва, но они взяли на вооружение то, что произошло в начале века, и это окончательно их нивелировало?

      Н.Х.: Конечно, но, с другой стороны, это понятно: многого не знали, жажда узнать – в этом ничего плохого нет. Не стали большими поэтами, зато появился целый слой грамотных людей. Ведь вот обэриутов мало знали в их время. Это ведь редчайший случай – реализовалось целое течение, не напечатав (кроме Олейникова) ни одной строчки.

      И.В. – Г.: Но на следующие поколения именно обэриуты оказали самое большое влияние?

      Н.Х.: Потому что они были последним великим течением, а потом, наше время такое дыр-бул-щирное, что система обэриутов – это эпохальная тенденция. Установка дана, ключ ко времени. А еще раньше – Крученых. Это еще Гиппиус поняла, хотя и ненавидела, и в 17 году написала: «Есть формула – дыр-бул-щир»!

Январь 1991 г., Москва «Зеркало» № 131, 1995 г.

      На фоне всех ревизий века

      Беседа с Эммой Герштейн

      Ирина Врубель-Голубкина: Эмма! Во время наших долгих бесед с Николаем Ивановичем Харджиевым в Москве (за два года до их с Лидией Васильевной Чагой трагического отъезда в Амстердам, который сперва планировался как отъезд к нам в Израиль) Н.И., полностью доверяя мне, все же требовал выключить магнитофон и не записывать его рассказ об отношениях с Н.Я. Мандельштам и в связи с этим – с А.А. Ахматовой. Он говорил об этом как о самом ужасном событии в своей жизни. Был узкий круг ближайших людей: Николай Иванович, Анна Андреевна, вы, Надежда Яковлевна и сам Мандельштам, пока он был жив; Николай Иванович был самым преданным служителем этого храма, куда входили друзья и гении начала века, в том числе Хлебников, Малевич, Ларионов. Что же привело Николая Ивановича к полному одиночеству?

      Эмма Герштейн: Хорошо, будем говорить об отношениях Н.Я. с Харджиевым. Он упоминался, существовал как ближайший друг, которому она писала, что знакомых много, а родных – только один. Она у него была, когда умер Мандельштам, и описывает как святое, как он за ней ухаживал, как он умел это делать тактично, когда она лежала, пораженная горем. И вот это все стало разрушаться. Чем, почему? Во-первых, она не знала, что ее так повысит в ранге диссидентское общество. А с этим не шутят. Во-вторых, она ему, естественно, поручила издание первого посмертного собрания стихотворений Мандельштама. Заранее было известно, что в нашем советском издательстве полностью он не