14 декабря. Дмитрий Мережковский

сказал, наконец, Оболенский.

      Рылеев пожал плечами.

      – Да, глупый вопрос! Никогда не будем готовы. Ну, чтo ж, завтра так завтра. С Богом! – решил Оболенский и, опять помолчав, прибавил: —А что ж делать с Ростовцевым?

      Ростовцев, хотя и не член Тайного Общества, но приятель многих членов, кое-что знал о делах заговорщиков. Свое свидание с великим князем Николаем Павловичем он изложил в рукописи под заглавием «Прекраснейший день моей жизни», которую отдал накануне Оболенскому и Рылееву, сказав: «Делайте со мною, что хотите, – я не мог поступить иначе».

      – Мое мнение ты знаешь, – ответил Рылеев.

      – Знаю. Но ведь убить подлеца, значит на себя донести. И стоит ли руки марать?

      – Стоит, – произнес Рылеев тихо. – А вы, Голицын, что скажете?

      – Скажу, что Ростовцев ставит свечку Богу и дьяволу. Николаю открывает заговор, а перед нами умывает руки. Но ведь в этом признании он мог открыть и утаить все, что угодно.

      – Итак, вы думаете, что мы уже заявлены? – спросил Рылеев.

      – Непременно, и будем взяты, если не сейчас, так после присяги, – ответил Голицын.

      – Что же делать?

      – Никому не говорить о доносе и действовать. Лучше быть взятыми на площади, нежели в постели. Уж если погибать, так пусть, по крайней мере, знают, за что мы погибли!

      – А ты, Оболенский, как думаешь? – опять спросил Рылеев.

      – Ну, конечно, так же.

      Рылеев одной рукой взял руку Голицына, другой – Оболенского.

      – Спасибо, друзья. Я знал, что вы это скажете. Итак, с Богом! Мы начнем. И пусть ничего сами не сделаем, зато научим других. Пусть погибнем – и самая гибель наша пробудит чувства уснувших сынов отечества!

      Говорил, как всегда, книжно, непросто; но просты были глаза, на исхудалом лице огромные, темные и ясные, горевшие таким огнем, что становилось жутко; просто было лицо, на котором выражалось прежде слов все, что он чувствовал: «Так выступают изваяния на прозрачных стенках алебастровой вазы, когда внутри зажжен огонь», – вспомнились Голицыну слова Мура о Байроне.

      Вспомнились также стихи Рылеева:

      Известно мне: погибель ждет

      Того, кто первый восстает

      На утеснителей народа;

      Судьба меня уж обрекла.

      Но где, скажи, когда была

      Без жертв искуплена свобода?

      – Да, наконец-то мы можем сказать: завтра начнем, – продолжал Рылеев. – Как я ждал этой минуты, как радовался! И вот, наступила минута. Отчего же нет радости? Отчего душа моя прискорбна даже до смерти?

      Облокотился на колени, положил голову на руки и ссутулился, сгорбился, как будто весь поник под навалившейся тяжестью. Слезы задрожали в голосе.

      – Простите, друзья! Не надо об этом…

      – Нет, надо, Рылеев. Говори все, легче будет, – сказал Оболенский.

      – «Планщиком» назвал меня Пушкин. «Не поэт, а планщик». Да, планщик и есть, – усмехнулся Рылеев. – Умозритель свободы, а не делатель. Планы черчу, а не строю.

      – Не вы одни, Рылеев, мы все такие же, – возразил Голицын.

      – Да,