14 декабря. Дмитрий Мережковский

велико. Революция в умах уже существует.

      – А с Ростовцевым-то, кажется, я вчерась оплошал, – вдруг вспомнил Николай. – Так и не узнал имен. Никогда себе не прощу. Узнать бы имена да арестовать…

      – Ни-ни, ваше величество, никаких арестов! А то вся шайка разбежится. Да и первый день царствования омрачать не следует.

      – А если начнут действовать?

      – Пусть, тогда и аресты никого не удивят. Потихоньку, полегоньку, с осторожностью. Ожесточать людей не надо. Ненавистников у вас и без того довольно.

      – Зато друг один! – воскликнул Николай и крепко пожал ему руку.

      Подошел к столу, отпер ящик и вынул пакет с надписью: «О самонужнейшем. Его Императорскому Величеству в собственные руки». Это был привезенный накануне Фредериксом из Таганрога донос генерала Дибича.

      – На, прочти. Тут еще целый заговор.

      – Во второй армии? Тайное Общество подполковника Пестеля? – спросил Бенкендорф, не раскрывая пакета.

      – А ты уже знаешь? – удивился, почти испугался Николай; «Вот он какой! На аршин под землей видит!»

      – Знаю, ваше величество. Еще в двадцать первом году имел счастье представить о сем донесении покойному государю императору.

      – Ну, и что ж?

      – Изволили оставить без внимания. Четыре года пролежала записка в столе.

      – Хорошенькое наследство оставил нам покойник, – усмехнулся Николай злобно.

      – Никому о сем деле говорить не изволили, ваше величество? – посмотрел на него Бенкендорф проницательно.

      – Никому, – солгал Николай: стыдно было признаться, что и тут «сглупил» – сообщил о доносе Милорадовичу.

      – Ну, слава Богу. Главное, чтоб не узнал Милорадович, – как будто угадал Бенкендорф мысль Николая. – Я тогда же осмелился доложить его величеству, что дела сего нельзя поручать Милорадовичу.

      – Почему?

      – Потому что он сам окружен злодеями.

      – Милорадович? И он с ними? – побледнел Николай.

      – С ними ли, нет ли, а только он, может быть, хуже всех заговорщиков. Страшно подумать, ваше величество, – судьба отечества в руках этого паяца бездушного! Я о нем такое слышал намедни, что ушам не поверил.

      – Что же?

      – Увольте, государь. Повторять гнусно.

      – Нет, говори.

      – Когда двадцать седьмого ноября, по открытии завещания покойного государя императора, Милорадович с неслыханной дерзостью воспротивился вступлению на престол вашего величества, кто-то ему говорит: «Вы, говорит, очень смело действуете, граф». А он: «Когда, говорит, шестьдесят тысяч штыков имеешь в кармане, можно быть смелым!» – засмеялся и похлопал себя по карману.

      – Мерзавец! – прошептал Николай, еще больше бледнея.

      – А давеча мне самому говорит, – продолжал Бенкендорф, – «Сомневаюсь, говорит, в успехе присяги. Гвардия не любит его», то есть вашего императорского величества. «О каком, говорю, успехе вы говорите? И при чем тут гвардия? Какой голос она может иметь?» – «Совершенно, говорит, справедливо: им не следует иметь голоса,