но ровный поток покупателей, уносивших их с собой, хоть и был более интенсивным летом, не иссякал даже и в январе. Александра ваяла обнаженные формы, зубочисткой проделывала пупки и никогда не забывала легким намеком обозначить вагинальную щелочку в знак протеста против ханжеской гладкости, которую имели в этом месте те куклы, которыми она играла в детстве. Потом она пририсовывала им одежду – купальные костюмы пастельных тонов, иногда невозможно облегающие платья в горошек, в звездочку или в полоску, напоминавшую морские волны, как их изображают в мультфильмах. Ни одна фигурка не казалась точной копией другой, хотя все они были сестрами. Такой метод диктовало Александре ощущение, что так же как мы каждый день надеваем одежду поверх своей наготы, так и одежду для этих фигурок следует скорее накладывать сверху красками, чем вырезать в этих примитивных скругленных тельцах из мягкой глины. Потом она обжигала их по дюжине зараз в маленькой электрической шведской печке, которая стояла у нее в мастерской, примыкавшей к кухне. Мастерская была не закончена, но в ней имелся деревянный настил в отличие от смежного помещения – кладовки с земляным полом, где хранились старые глиняные горшки, грабли, мотыги, резиновые сапоги и садовые ножницы. Будучи самоучкой, Александра занималась ваянием уже пять лет – со времени, непосредственно предшествовавшего разводу, который способствовал расцвету ее личности, проявившемуся и во многом другом. Ее дети, особенно Марси, но Бен и маленький Эрик тоже, терпеть не могли ее «малышек», считая их непристойными, и однажды в порыве ненависти расколотили целый противень охлаждавшихся после обжига фигурок; но впоследствии смирились с ними, как с дефективными родственниками. Дети – это глина, которая до определенного предела остается податливой; хотя неистребимая гримаса отвращения по-прежнему искажала лица ее отпрысков и они старались избегать взглядом ненавистных фигурок.
У Джейн Смарт тоже имелись артистические наклонности – музыкальные. Чтобы сводить концы с концами, она давала уроки музыки и время от времени замещала капельмейстеров в местных церквах, но ее истинной любовью была виолончель. Вибрирующие меланхолические звуки, беременные печалью древесных волокон и тенистым величием крон, в причудливые теплые лунные ночи вольно лились из забранных ставнями окон ее маленького приземистого деревенского дома, затерявшегося между такими же домишками на кривых улочках в районе Пятидесятых, известных под названием Пещерные дома. Соседи Джейн – муж, жена, ребенок и собака, разбуженные, бродили, бывало, по своему участку в четверть акра, обсуждая вопрос: не вызвать ли полицию? Вызывали они ее редко, приведенные в замешательство и, вероятно, напуганные откровенностью и тоской, пронизывавшими блестящую игру Джейн. Проще, казалось, вернуться в постель и постараться снова уснуть под двойные ноты гамм, сначала в терцию, потом в сексту, под этюды Поппера или повторяющиеся четыре такта слигованных шестнадцатых
