Теорема тишины. Даша Сиротинская

кожица которого была вся усыпана звездочками проступающей взрослой коры. Все они, когда еще юные и шелковисто льнут к рукам, покрыты этой звездной геральдикой – ведь нужно выбирать, в какую из бесчисленных небесных высей влюбиться, чтобы было до чего тянуться, ради чего расти. Теперь это уже взрослый дуб, и кора его погрубела и приобрела королевский золотистый оттенок, и он отбрасывает на мою восточную стену свой монарший силуэт. Но тогда на нем висел умывальник, и у корней была вечная мыльная сырость, а по теплым доскам и бревнам бесшумно скользили беспечные ящерицы, пока я отдыхал после обеда у костра. По ночам, когда я сидел на ступеньках и лес вокруг был жуток, точно открытый космос, я видел, как над темными елями летает, засветив дрожащие огни, дельтапланерист-любитель откуда-то с наружной стороны леса. Мою беседку, словно лодку, начинал качать туман, и из-за этого меня не замечал сверху его трескучий дельтаплан, пронзительно-золотой среди темноты. Мне и не хотелось быть замеченным. Мне никогда этого не хотелось. Если я выходил из беседки в лес, туман доходил мне до груди; я заглядывал в овраг и видел, что по нему течет бесшумная река, и под утро все было так неподвижно, как будто выпал снег, и аист, почти незримый, садился на ясеневую ветку и, выгибая прекрасную шею, чистил перья хрустальным клювом.

      Шум, с которым прорастал в землю мой дом, отпугнул на время и туман, и аистов, но потом, когда его корни сплелись глубоко в лесной почве с корнями дубов и сосен и стук молотка повторился эхом до самых окраин леса, лес вернулся ко мне, и это стало ясно, когда я начал просыпаться на рассвете от птичьих шорохов под крышей, когда при взгляде в окно мне начало казаться, что я смотрю внутрь, а не наружу. И у меня было много, много времени на размышления, на наблюдения и на то, чтобы в конце концов завершить свою работу, мое трудоемкое волшебство. Однажды мой дом действительно возвысился надо мной, такой, каким и должен был стать, со всеми своими закоулочками и чердачными окошками, до которых тогда еще только-только дотягивались ветви молодых осин. Мне осталось только подняться наверх, поздороваться с каждой комнатой и в каждой зажечь свет, чтобы он ожил на моих глазах.

      Вот, думаете вы, вот и вылезла наконец дурацкая старческая сентиментальность, о которой нас предупреждали заранее, пойдемте-ка отсюда подобру-поздорову. Пожалуйста, прошу вас, – ведь разве могу я объяснить вам, что где бы я ни был, всегда, всегда за мои рукава цеплялись эти звериные, эти благоухающие еловые иголки! У меня просто не было выбора! Вам невдомек, как крепко мне обжигало уши еловым морозом только из-за того, что они всегда слышали тишину, сквозь весь грохот на свете. Они даже краснели от этого холода, а вы воображали, будто это от того, что я вам вру. Так оно и было. Я не любил вас. Я хотел, чтобы вы ушли. Я был счастлив без вас.

      Но однажды как-то само собой получилось, что они начали появляться в моем доме – один за другим, один за другим, – и теперь я даже не уверен, что помню, как и когда это началось.

      По-моему,