За правое дело. Василий Гроссман

где были лейтенанты, политруки, старшины и ефрейторы, треугольники, кубики, «шпалы» и ромбы, продовольственные аттестаты и проездные литеры, ему суждено было отныне жить. В этом мире встретились ему новые люди, новые друзья и новые недруги, в этом мире все было по-новому.

      Толя не сказал Ковалеву, что он хотел поступить на физико-математический факультет и собирался произвести переворот в естественных науках. Он не рассказывал Ковалеву о том, что незадолго до войны начал конструировать телевизор.

      По внешности Толя был плечистый, рослый: «тяжеловес» – называли его в семье, а душа у него оказалась робкая и деликатная.

      Разговор не вязался. Ковалев выстукивал на пианино одним пальцем «Любимый город может спать спокойно».

      – А это кто? – зевая, спросил он и указал на портрет, висевший над пианино.

      – Это я, – сказала Вера, – тетя Женя рисовала.

      – Не похоже, – сказал Ковалев.

      Главную неловкость вносил Сережа: он смотрел на гостей насмешливыми, наблюдающими глазами, хотя ему полагалось бы, как всякому нормальному отроку, восхищаться военными, да еще таким, как Ковалев, с двумя медалями «За отвагу», со шрамом на виске. Он не расспрашивал о военной школе, и это обижало Толю, ему обязательно хотелось рассказать о старшине, о стрельбе на полигоне, о том, как ребята ухитрялись без увольнительной записки ходить в кино.

      Вера, знаменитая в семье тем, что могла смеяться без всякого повода, просто оттого, что смех был постоянно в ней самой, сегодня была неразговорчива и угрюма. Она присматривалась к гостю, а Сережа, точно нарочно, затевал самые неподходящие разговоры, со злорадной прозорливостью находил особенно бестактные слова.

      – Вера, а ты что молчишь? – раздраженно спросил Толя.

      – Я не молчу.

      – Ее ранил амур, – сказал Сережа.

      – Дурак, – ответила Вера.

      – Факт, сразу покраснела, – сказал Ковалев и плутовски подмигнул Вере. – Точно, влюблена! В майора, верно? Теперь девушки говорят: «Нам лейтенанты на нервы действуют».

      – А мне лейтенанты не действуют на нервы, – сказала Вера и посмотрела Ковалеву в глаза.

      – Во, значит, в лейтенанта, – сказал Ковалев и немного расстроился, так как лейтенанту всегда неприятно видеть девушку, отдавшую сердце другому лейтенанту. – Знаете что, – сказал он, – давайте выпьем по сто грамм, раз такое дело, у меня в фляжке есть.

      – Давайте, – внезапно оживился Сережа, – давайте, обязательно.

      Вера сперва стала отказываться, но выпила лихо и закусила солдатским сухариком, добытым из зеленого мешка.

      – Вы будете настоящая фронтовая подруга, – сказал Ковалев.

      И Вера стала смеяться, как маленькая, морща нос, притопывая ногой и тряся русой гривой волос.

      Сережа сразу захмелел, сперва пустился в критику военных действий, а потом стал читать стихи. Толя искоса поглядывал на Ковалева, не смеется ли