Содом и Гоморра. Марсель Пруст

торчала на кухне только для виду и, задержись я еще на пять минут, ушла бы сама. Обернувшись ко мне, Франсуаза добавила на своем прекрасном народном французском языке: «Хозяин перемогается, а сам аж осунулся, до того спать хочет». А я был в восторге, что не придется болтать с дочерью Франсуазы.

      Как я говорил, она родилась в деревне по соседству с той, где в свое время появилась на свет ее мать, но отличавшейся почвой, способом земледелия, говором, а главное, некоторыми особенностями жителей. К примеру, хозяйка мясной лавки и племянница Франсуазы не очень-то ладили друг с другом, но их роднило то, что когда они ходили с поручениями, то часами застревали «у сестры» или «у золовки» и не в состоянии были закруглить разговор, во время которого причина их выхода из дому совершенно испарялась, так что когда по возвращении у них спрашивали: «Ну что, господина маркиза де Норпуа можно ожидать в четверть седьмого?», они даже не хлопали себя по лбу со словами «Ох, забыла!», а объясняли: «Я и не поняла, что месье об этом просил, я думала, нужно просто передать ему привет». То, что им сказали час назад, «в одно ухо влетало, в другое вылетало», зато невозможно было выбить у них из головы того, что хоть раз сказала им сестра или золовка. Например, если хозяйка мясной лавки слыхала, что в семидесятом году на нас одновременно с пруссаками напали англичане, то сколько я ни пытался ее уверить, что это не так, каждые три недели лавочница в разговоре настаивала на своем: «Это все из-за войны, когда в семидесятом на нас напали англичане с пруссаками». – «Да я же вам сто раз говорил, вы ошибаетесь». Ее ответ подразумевал, что ничто не поколебало ее убежденности: «Как бы там ни было, сердиться на них нечего. С семидесятых немало воды утекло и т. д.» В другой раз она проповедовала новую войну с англичанами, я с ней не соглашался, и она отвечала: «Ясно, лучше бы вообще без войны, но раз уж она нужна, надо начинать сразу. Сестра мне объяснила намедни, что после войны, которую учинили нам англичане в семидесятом, нас разоряют торговые договоры. Когда англичан побьют, каждый их человек будет при въезде во Францию платить триста франков за вход, как мы сейчас платим, чтобы поехать в Англию».

      Таков был – помимо изрядной честности и глухого упорства, требовавшего, чтобы в разговоре они не давали себя перебить и по двадцать раз начинали с того же места, на котором их прервали, что придавало их речам незыблемую основательность баховской фуги, – характер жителей этой деревушки в пятьсот человек народу, окруженной каштанами, ивами, картофельными и свекловичными полями.

      Дочка Франсуазы, напротив, считала себя женщиной современной и отказавшейся ходить проторенными дорожками; она говорила на парижском арго и не забывала вставлять прилагающиеся к нему шутки. Франсуаза сказала, что я был в гостях у принцессы, и она тут же воскликнула: «У принцессы-лягушки, не иначе!» Видя, что я кого-то жду, она изрекла: «Кто заждался гостью, подавился костью!» Это была шуточка не самого лучшего пошиба. Но по-настоящему меня задело,