Содом и Гоморра. Марсель Пруст

брата способно сослужить службу его любовницам, и считал, что это обязывает его к некоторой снисходительности; если бы он сейчас узнал про какую-нибудь «особую» связь брата, то в надежде на его поддержку, к которой добавлялись священные воспоминания о прошлом, он бы прошел мимо закрыв глаза, а если надо, то и поддержал бы. «Ну-ну, Базен, всего доброго, Паламед, – сказала герцогиня, потеряв терпение от снедавших ее злости и любопытства. – Если вы решили здесь заночевать, лучше бы мы остались на ужин. Вы уже полчаса держите нас с Мари на ногах». Герцог на прощание картинно обнял брата, и мы втроем спустились по огромной лестнице особняка, принадлежавшего принцессе.

      На верхних ступенях с обеих сторон толпились пары, ожидавшие, когда подъедут их кареты. Герцогиня стояла выпрямившись, в стороне от всех, мы ждали рядом; она уже завернулась в свое манто а-ля Тьеполо с воротником, схваченным рубиновым фермуаром; и мужчины, и женщины пожирали ее глазами, пытаясь подглядеть секрет ее элегантности и красоты. Г-жа де Галлардон ждала свою карету на той же ступеньке лестницы, что и герцогиня Германтская, но с другой стороны; она давно уже оставила всякую надежду залучить кузину в гости и теперь отвернулась, чтобы никто не подумал, будто она видит герцогиню, а главное, чтобы никто не заметил, что та с ней не поздоровалась. Г-жа де Галлардон была в весьма злобном настроении, потому что еще раньше сопровождавшие ее мужчины сочли своим долгом заговорить с ней об Ориане. «Мне ничуть не хочется ее видеть, – ответила она им тогда, – я ее, кстати, только что заметила, она начинает стареть и, похоже, никак с этим не смирится. Сам Базен это говорит. А как же, я ведь понимаю: она неумна, злющая как ведьма и не умеет себя вести, ясно, что, когда она подурнеет, у нее за душой ничего не останется».

      Я надел пальто, за что герцог, сам боявшийся охлаждения, осудил меня, поскольку было жарко. Поколение аристократов, побывавших в руках у монсеньора Дюпанлу[108], изъясняется на столь скверном французском, что герцог выразил свою мысль так: «Лучше не надевать шляпу, пока не вышел из дому, по крайней мере в общем случае». Я так и вижу весь этот разъезд гостей, вижу – если только не по ошибке размещаю его на этой лестнице – как вышедший из рамы портрет принца Саганского, для которого это было, кажется, последним выходом в свет, обнажает голову, чтобы раскланяться с герцогиней, и при этом его цилиндр в руке, затянутой в белую перчатку, перекликающуюся с гарденией в бутоньерке, описывает такой широкий полукруг, что удивляешься, почему это не шляпа с пером во вкусе старого режима, недаром же в физиономии этого аристократа отразились лица нескольких его предков, принадлежавших той эпохе. Он задержался перед герцогиней лишь ненадолго, но из его поз мгновенно составилась целая живая картина в духе исторической живописи. Я видел его только мельком, потом он умер, но остался для меня частью истории, по крайней мере светской истории, и я порой удивляюсь при мысли, что знаком с его сестрой и племянником.

      Пока

108

Феликс Дюпанлу (1802–1878), епископ Орлеанский, депутат, сенатор, автор множества религиозных сочинений, занимался образованием в религиозных учебных заведениях, ратовал за свободу образования.