Последние саксонцы. Юзеф Игнаций Крашевский

орядка не было, царили своеволие и анархия, что Брюль продавал всё, что хотели у него купить, а партии в Короне и в Литве, казалось, объявляют гражданскую войну. Брюль с одной стороны, Чарторыйские с другой, Флеминг и Радзивиллы съезжались, стрелялись, осуждали друг друга на трибуналах в бесчестье, мирились и ссорились, а как изрядно тем временем развлекался король, известно всем.

      После бесчисленных любовниц, которых старательно при Августе II тянули в хронику, равно как многочисленное потомство, сын, который наследовал все его вкусы и привычки, напрочь отказался от метресс.

      Напрасно его пытались склонить, чтобы, как Людовик XV после Людовика XIV, он также, поступая по примеру своего предшественника, выбрал себе какую-нибудь Козель или Любомирскую.

      Он был слишком набожен, чтобы пятнать себя прелюбодеянием, потом имел чересчур ревнивую жену и умного управляющего совести, который сумел предотвратить, чтобы страсть не выплескивалась за берега. Что-то потихоньку говорили, громко ничего не было.

      Король упивался чудесным голосом Фаустины, слушал её приказы, но… но она правила только в театре… Впрочем, было Августу чем заменить умственные наслаждения, не нуждаясь в сокрытии: не стыдился страсти к охоте, любви к музыке, привычки слушать грубые и едкие шутки своих шутов, актёров и любимцев, любви к картинам, почитания Рафаэля, симпатии к «Кающейся Магдалине», наконец влюбленности в ту трубку, с которой ещё Август II ездил по Лейпцигской ярмарке.

      Все плохое, жестокое, грустное, отчаянное… падало на плечи любимца, Брюля; он поднимал всевозможные тяжести, он глотал все горечи, он должен был отвечать перед потомками. У двери его королевского величества стояла стража, которая, когда он раз надевал шлафрок, не пускала никого, кроме отца Гварини, министра Брюля, королевы и позванной службы.

      Не проходили этот порог ни письма, ни люди, ни стоны, ни вздохи и лесть, ни смех и пасквили.

      Перед окнами короля была такая же охраняемая площадь, как двери, – ему на ней показывали только то, что хотел видеть; закрывали то, что могло бы его расстроить.

      В те вечера, когда у короля не было охоты, или возвращался с неё несытый, перед окном бросали дохлых лошадей, к которым призывали голодных псов… а король мог в них удобно стрелять.

      Забавлялся он также прирученным любимым вороном, а иногда и собаками, но с того времени, как узнал, что Фридрих Прусских разводил борзых, отпала у него охота заниматься ими.

      Так проходило время, отлично поделенное на богослужение, еду и напитки, охоту, смех, слушание Фаустины и приём наплывающих гостей из Саксонии и Польши, когда Брюль позволял им с собой войти, что король Август не имел времени скучать.

      А несмотря на это, он тосковал!!

      На самом деле, польские и литовские леса могли ему заменить те, которые росли под Губертсбургом, Морицбургом и в отдаленных уголках Саксонии, зубры стоили оленей, но картинная галерея, которую он так любил, которую собрал такой ценой, была закрыта в Кенигштейне, и одна «Магдалена» из неё сопровождала короля в польском изгнании, но он не имел тут ни такого театра, как в Дрездене, на котором могли бы играть триумфы Александра Великого, ни роскошного фазаньего питомника с летним театром в зелени, ни своих певцов, ни своего костёла… ни своего Дрездена.

      Большие маскарады, карусели, ярмарки, которые так свободно разворачивались в саксонской столице, на варшавской почве развернуться на могли. И эти контушевые подданные его величества, такие смелые и крикливые, не были ему так любимы, как его спокойное саксонское дворянство, которое слушало, не выступало, ничего не требовало и давало заменить себя на высших постах итальянцам, французам, бродягам со всего света.

      Несмотря на бдительную стражу, которую Брюль нёс у королевских дверей, втискивались дерзкие пасквили гетмана Браницкого против министра Брюля, жалобы на его жадность, продажность, жалобы и клевета.

      Верный своему министру, король их с возмущением отбрасывал, рвал их и топтал, но они портили ему настроение, представляли, хоть мало длящуюся, но дисгармоничную ноту.

      Поэтому надежда на возвращение в Дрезден после нескольколетнего изгнания ему очень улыбалась… но Брюль очень разумно не хотел его туда отпустить, пока ужасные следы уничтожения, какие мстительная рука Фридриха оставила после себя, вычещены не будут.

      А это было нелегко. Саксония выходила из-под чужого ярма как мученица, которую отпустили после пыток окровавленную, изнурённую, обессиленную. Неизгладимые следы прусских рук запечатлелись на замке, в городе, а самые страшные отпечатались на Брюловском дворце и садах. Там все было в руинах. Королевская роскошь первого министра лежала в развалинах, засыпанная мусором.

      От неё едва уцелело то, что благодаря своей прочности устояло перед солдатами-мародёрами.

      Дрезден имел время забыть, что был некогда самым роскошным, самым весёлым, самым оживленным городом Европы, что имел карнавалы, подобно венецианским, двор, напоминающий версальский, короля, который ходил весь в бриллиантах.

      Возвращаясь, Август III не должен был найти то, что от него скрывали. В течение